Тайна князя Галицкого

— Беда там токмо с одной пустынью, с Соловецкой. Сел на нее монах шкодливый, Филиппом рекомый. Как сел, так разом снес все, что токмо было до него отстроено, исковеркал все места святые, до которых дотянуться смог, изуродовал да еще убытки немалые казне твоей приносит, крестьян бесчинно капризами тяготит, звание монашеское позорит. Спасать надобно обитель тамошнюю, пока вовсе не сгинула и смердами не проклята за дела богомерзкие!

— Серьезные обвинения ты настоятелю тамошнему выдвигаешь, — хмуро проговорил Иоанн. — Не верится мне, что служитель Божий вести так себя может.

— Я писцовые книги читал, государь, доходы их с тратами сверил. Братии Соловецкой на монастырские нужды дозволено четыреста пудов соли варить — они же шестьсот на торг отправляют. Дозволено рыбу у острова в бухте своей ловить — они же ватаги многие в море к чужим берегам отправляют, смердам соль делать запрещают, улов забирают… И все, чего настоятель сей присваивает, мимо казны твоей идет. Разруху же великую глазами своими я созерцал. О том в подробности в отчете своем я указал, что в приказ Монастырский передан.

— Что за обитель Соловецкая, господин мой? — спросила Анастасия. — Никогда не слышала.

— Сей скит в море Белом на островах каменных безжизненных стоял, — ответил Басарга. — От мира туда самые храбрые стоики уходили, ни холода, ни голода, ни труда, ни мук никаких не страшащиеся во имя Господа. Потому и неведом он в миру, что кроме камня и молитвы ничего там никогда не было… А ныне и сего, мыслю, не осталось.

— Не верить тебе я не могу, боярин, — улыбнулся Иоанн и пригубил свой кубок. — Но желания карать ныне нет в душе моей. Посему прошу тебя, служивый, еще раз на острова те отправиться, в безумии игумена убедиться и о том сообщить мне лично в подробности. Странно зело сие.

— Милый, я хочу сделать вклад в ту обитель прекрасную, о которой боярин с любовью живописал, — улыбнулась мужу Анастасия. — Пусть за нас с тобой молебны отстоят. Из такого места святого молитвы воистину прямо на небесах звучат. И историю о монахе безумном с острова каменного тоже до конца хочу услышать.

— Как вернешься, боярин Басарга, в приказе доложишься, а опосля в Царицыну мастерскую, — немедля согласился с прихотью любимой царь.

— Спасибо тебе, государь мой. — Анастасия опустила голову и коснулась ладоней мужа губами.

— Все, ступай! — торопливо отпустил подьячего Иоанн.

Басарга повернул лицо к Мирославе, они встретились глазами… И это все, что было позволено им в этот раз. Даже словом, и то не перемолвиться. Леонтьев быстро склонил голову и вышел из горницы.

В смятении чувств он не заметил, как добрался домой. Войдя в трапезную, свернул к печи, зачерпнул из бочки колодезной воды, жадно напился, после чего черпнул снова и, сдернув тафью, второй ковш вылил себе на голову.

— Нешто так горячо пришлось тебе, друже? — с насмешкой поинтересовался Софоний, что правил натянутой на брусок тряпицей лезвие сабли. Холопу боярин Зорин столь важное дело не доверял.

— Идем… — схватив друга за рукав, вытащил его во двор Басарга, отпустил и прижался лбом к столбу, не в силах избавиться от поселившегося в душе жара.

— Не верю… — Софоний собрал губы в трубочку, отчего его тонкая острая бородка выдвинулась вперед, словно хищный коготь. — Кабы царь тебе голову отрубил, ты бы и то так не маялся. Видать, кто иной удар нанес смертельный. Если в сердце попали, то и не жить.

— Скажи мне, друже, как такое быть может? — облизнул снова пересохшие губы Басарга. — Неделю назад мыслил, нет без Матрены жизни. Ей душа моя отдана, ее любить извечно стану. А ныне Мирославу едва увидел… так свет разом в очах померк. Иоанн со мной разговаривает, а я ровно и не слышу ничего. Токмо на нее смотрю.

— Отчего меня спрашиваешь, брат? — поднял на него глаза боярин Зорин. — Нешто я духовник тебе? Али когда советчиком мудрым казался?

— Разве духовника о сем спросишь? — снова стукнул лбом о столб подьячий. — А в себе не сдержать. Хоть кому-то выговориться хочется.

— Тайна сия велика есть… — Боярин Зорин выставил клинок перед собой, прищурившись, глянул вдоль лезвия, оценивая остроту кромки. — Многие без того живут и счастливы до гроба остаются. Иные же сгорают, ровно мотылек на свечке.

— Ты о чем?

— Веришь, пока в монастыре женском рос, немало историй слезных о том услышал. Да и воины, что опосля учили, тоже сему не чужды. О любви великой, ради которой люди смертные любые преграды крушат, через любые пропасти перелетают, никаких законов не замечают. И веришь, чуть не каждый о такой мечтает, каждый такую ждет. Редко кому достается, но надежду каждый в себе лелеет.

Басарга отстранился от столба, с интересом прислушиваясь к речам своего утонченного видом и воспитанием побратима.

— И знаешь что, друже… — недовольный качеством своей работы, снова взялся за намелованную тряпицу Софоний. — Смотрю я на тебя, смотрю на муки твои… И веришь, больше не хочу. Ну ее, муку такую невыносимую. Зачем? И помочь тебе хочется, брат, ан чего по доброте и жалости своей ни делаем, все так выходит, что токмо свечу огненную ближе подносим.