Тайна могильного креста

Но предводитель молчал. Выжидал. Первыми не выдержали татары. Они завопили и бросились на дружину.

Русские спокойно следили за их приближением. Враги остановились на расстоянии полета стрелы, в воздухе засвистели стрелы. Кто-то застонал, схватившись за плечо. Этого было достаточно — несколько русских выскочили вперед и помчались на татар. Те, не дав приблизиться, развернули коней и бросились наутек. Отступление противника вскружило голову — и вот уже весь отряд, не слушая криков Гребенки, устремил в погоню. Подпустив русских ближе, татары рассыпались на небольшие группы и бросились в разные стороны. Отряд тоже разваливался на глазах. Напрасно Гребенка требовал, чтобы остановились. Спина врага всегда вызывает жажду преследовать.

Трое путников, следовавшие за дружиной, выбрали небольшой ложок, густо заросший ельником, спрятали коней. Самый молодой взобрался на высокую, одиноко растущую на холме сосну и наблюдал сверху за происходящим. Он первым увидел, что русские попали в ловушку: в логах прятались большие отряды татар. Уверившись, что враг попал в сети, они бросились на дружинников со всех сторон. Закипела битва.

Низинка становилась все черней от наплывающих монгольских шапок, а блестящие русские шлемы все редели. Разрозненные группки русских исчезали на глазах. Только в одном месте, сплотившись, отбивали противника: это Гребенка, сразу поняв, что угодили в ловушку, успел сгруппировать возле себя часть отряда.

— Надо пробиваться к своим! Надо их предупредить! — кричал он, отражая удары кривых татарских сабель, нанося ответные своим окровавленным мечом.

Но вот коварная татарская стрела нашла слабое место в кольчуге Гребенки. Почувствовав, что силы оставляют его, он крикнул здоровенному парню, бившемуся рядом:

— К своим беги!.. — и испустил дух.

Парень, повернув коня, разорвал круг.

— Давай, Степан, мы задержим! Давай, родимый!.. — раздалось вслед.

И понес конь. Да только не быстрее стрелы. Увязался за ним татарин, и видя, что уходит всадник, натянул лук. Не выдержал тогда сидящий на дереве русич, схватил свой лук, натянул тетиву — и запела стрела. Не думал Аскольд в этот момент, что может выдать себя. Хорош был выстрел, да опоздал малость. Выпустил свою стрелу татарин, ранив Степана в шею, и повалился, насквозь прошитый урусской стрелой.

Несет конь, все ниже склоняется всадник над крупом, но держится, из последних сил держится. С крепостных стен горожане с тревогой наблюдали за дорогами, с болью в сердце ждали замеченного еще издалека всадника. Вот и ворота. Встретили Степана князь и воевода Филипп.

— Идут! — только успел выдохнуть парень — и потухли очи.

Москвичам со стен хорошо было видно, как черные реки текут со всех сторон, кольцом охватывая город. И вот первый приступ. На штурм татары не шли, только осыпали стрелами. Как осенней порой в ясный солнечный день опускаются на луга стаи перелетных птиц, скрывая из виду пожухлую зелень, превращаясь в пестрый живой ковер, так и сейчас почернели белоснежные поля от вражьего воронья, обрушившегося на родную землю.

Но этот вражеский поток не захватил, не смыл тех троих, коим довелось видеть первую битву москвичей. Их оставили, как оставляет большая река застрявшее в затоне бревно. Козельцы были поражены той страшной силой и мощью, которая струилась сейчас перед их глазами, текла, как зерно сквозь пальцы, обходя малейшие преграды. За конными потянулись пешие, которые тащили какие-то машины. Аскольд догадался: эти машины и должны крошить неприступные стены. Вслед за воинами, к удивлению русичей, шли женщины, дети и стада.

Двое суток сидели в своем укрытии козельцы. И все это время ни днем, ни ночью не уменьшался вражеский поток. Почернела земля, оглохла от шума и рева. Все ободрано, поедено…

По-разному встретили происходящее козельцы. В душе Аскольда росла и крепла глубокая ненависть к захватчикам. Креп тот стержень, который не дает согнуться даже в самые суровые минуты, когда человек забывает о себе, когда главной становится надежда на борьбу, растет и ширится жажда схватки, которая придает неисчерпаемые силы.

Совсем другие чувства охватили низкорослого раскосого Топорка. Проснулось то, что много лет он загонял внутрь с таким старанием, искренне желая от этого избавиться. И никуда не деться от знакомого, такого родного с детства шума, рева, запаха костров… Все эти воспоминания неудержимо, властно заставляли забыть обо всем, звали в дорогу.

После встречи с монголами Топорка словно подменили. По ночам он не спал, ворочался или сидел на лапнике, по привычке скрестив под собой ноги, и было непонятно — то ли песню на своем языке поет, то ли молитву читает. Кузьма пробовал отвлечь его от нахлынувших дум, но безрезультатно.

— Иди, Топорок, — сказал однажды Аскольд, положив руку ему на плечо, и отвернулся. Кузьма смахнул слезу. Топорок закружился на месте, как ужаленный. Он вывел коня, сел, натянул удила. Конь поднялся на дыбы, тогда всадник, осадив его, спрыгнул и повалился на землю, завыл, колотя руками и ногами.

— Успокойся, Топорок. Иди, если сердце зовет, — повторил Аскольд.