Тайна проекта WH

В начале избирательной кампании 2000 года Служба внешней разведки России обнародовала материалы об американском объекте «Дабл ю-эйч», полученные в середине семидесятых годов от советского разведчика-нелегала Алексея Ростовцева. Дядя Лёша в единый миг стал сенсацией, модой и козырной картой в большой политике. Он смотрел с газетных полос, с журнальных обложек, с телеэкранов – надменный красавец в гвардейском мундире прошлого века, увешанном звёздами орденов: пошловатые усики делали его совершенно неузнаваемым. Как водится в таких случаях, вокруг имени дяди Лёши быстро накручивался клубок сплетен и слухов. Болтали и писали, что он в девяносто третьем то ли помогал президенту взять Белый дом, то ли защищал парламент на стороне коммунистов и патриотов, а в девяносто пятом воевал в Таркистане то ли советником в армии Джумаева, то ли во главе специального отряда российских войск, промелькнула даже утка о том, что американская разведка в конце семидесятых годов выменяла его за бутылку шоколадного ликёра у какого-то азиатского племени, чем спасла ему жизнь. Само собой, делались предположения о его нечистых связях с ЦРУ. Цепляющиеся за власть демократы стремились погасить мощную волну антиамериканских настроений, которая с грозным гулом понеслась по стране после опубликования сведений о целях и способах претворения в жизнь программы «Дабл ю-эйч». Оппозиционеры всех мастей намеревались вкатиться на этой волне в Кремль. Первые обливали дядю Лёшу потоками нечистот, вторые требовали воздвигнуть ему памятник.

В самый разгар всей этой возни и шумихи меня пригласили в Центр общественных связей СВР. Беседовал со мной пожилой хорошо воспитанный человек интеллигентной внешности, назвавшийся Михаилом Николаевичем. Для затравки он рассказал мне, что в молодости служил под началом полковника Ростовцева и сохранил о нём наилучшие воспоминания. Я отнеслась к этому сообщению прохладно. В последние годы спецслужбы доставляли мне и моим друзьям массу неприятностей. Любить мне их было не за что. Почувствовав мою насторожённость, он заехал с другой стороны.

– Вы дочь офицера КГБ, погибшего при исполнении служебных обязанностей, не так ли?

– Так.

– Я читал личное дело вашего отца и подумал, что если в вас его гены, то вы не откажете нам в помощи.

– Вам, по-видимому, известно о моей принадлежности к непримиримой оппозиции. Вы служите режиму, я хочу его опрокинуть. На какую же помощь с моей стороны вы можете рассчитывать?

– Речь идет о восстановлении доброго имени Алексея Дмитриевича Ростовцева. Я знаю, что вы относились к этому человеку с большим уважением.

– Уважение – не то слово. Он заменил мне отца. Непонятно только, для чего режиму понадобилось восстанавливать доброе имя своего заклятого врага.

– Не режиму, а России. В общем-то это моя инициатива, но руководство разведки меня поддержало.

Он извлек из ящика стола и развернул передо мной пожелтевший номер «Комсомольской смены».

– Как долго вы знали Ростовцева?

– Всю жизнь.

– Ваша жизнь – срок невеликий, но для опознания личности вполне достаточный… Я не спрашиваю, кто этот старый разбойник со снайперским карабином, хотя обязан был начать именно с такого вопроса. В нарушение всех правил сообщаю вам, что мнение наших экспертов однозначно: это Ростовцев. Отставной генерал Рогачёв утверждает, что на снимке пропавший без вести полковник Муромцев. Дочь Алексея Дмитриевича – Марина Алексеевна родного отца узнавать не хочет.

Дядя Лёша, небритый, с напряженным лицом, смотрел на меня взглядом затравленного волка, будто спрашивая: «Ну что, Машенька, ну что, милая, выдюжим, выстоим или падём?»

– А вы не догадываетесь, Михаил Николаевич, почему Марина не узнает родного отца?

– Конечно, догадываюсь. Догадываюсь и полагаю, что надо исключить её из игры. Мы не имеем права подвергать опасности родных Ростовцева. Марина Алексеевна носит фамилию мужа, и найти её нелегко.

– О какой игре идёт речь?

– Полковник Муромцев обвиняется в получении взятки, присвоении пятисот тысяч долларов и прочих смертных грехах.

– Какая чушь! Он не мог взять чужих денег. Он был русским интеллигентом в седьмом поколении. Он вообще ни во грош не ставил ценностей материальных!

– Мне не нужно этого доказывать. Я хорошо помню его.

– Кому же следует это доказывать?

– Вот! Тут мы и подошли к самой сути. Дело в том, что Стас Флоридский готовит пространный репортаж-расследование. Часа на два. И всё об Алексее Дмитриевиче. В прямом эфире, между прочим. «Давайте разберёмся!» – так это будет называться. Безобидно. Благопристойно. Человек хочет разобраться. Что тут плохого? Он уже был у меня. Я передал ему кое-какие материалы. Говорил с ним. Глубоко копает. Умён. Хитёр. Как бы эта передача не стала решительным их боем за обладание Россией. Кстати, я попросил бы у вас разрешения снять копии с Записок Алексея Дмитриевича. Они могут понадобиться как нам, так и этим сукиным детям.

– Вы не боитесь говорить мне такие вещи?

– Наши источники характеризуют вас как человека глубоко порядочного.

– Весьма польщена.

Стаса Флоридского хорошо знала вся страна и ещё половина света. Он был лучшим телеведущим двух взаимоисключающих режимов. То, что вытворял Стас в эфире, я назвала бы высшим пилотажем политического проституирования. Когда-то он, отрабатывая скромные советские командировочные, самоотверженно и весьма умело отстаивал перед американской публикой чистоту коммунистической идеи, чем навлёк на себя гнев самого Рейгана. Однажды кто-то из американцев спросил, что побудило его вступить в КПСС. Флоридский закатил глаза к небу и, положив руку на грудь, ответил голосом провинциального трагика, что это нелёгкое решение он выстрадал и взлелеял в недрах своей души. Демократы платили ему за каждый выход в эфир от тридцати до пятидесяти тысяч баксов, это были неплохие деньги. За них он с великим остервенением топтался по своей первой любви – коммунистической идее, вытирая об неё подошвы ботинок и приплясывая на её казавшемся бездыханным теле. При всём при том не лгал и не клеветал, а занимался диффамацией – предвзятым и тенденциозным освещением фактов, делая это столь искусно, что обыватель уходил от ящика в постель, абсолютно не замечая лапши, обильно развешанной на его ушах.

– Сегодня-завтра Флоридский выступит по телевидению и пригласит в свою передачу всех лиц, когда-либо имевших дело с Ростовцевым, – продолжал Михаил Николаевич. – Это для создания видимости объективного освещения темы. Я прошу вас откликнуться на его призыв. Как вы?

– Согласна.

– Очень хорошо. Кого ещё из друзей Ростовцева можно пригласить? Сотрудники спецслужб исключаются. За них за всех буду отдуваться я.

– Право не знаю. Есть один надёжный человек в Зуе. Его зовут Евдоким Корёгин. Резчик по дереву. Он провожал дядю Лёшу в последний путь.

– Пригласите его.

– Корёгин огромен, грубоват и неотёсан, но линию нашу будет проводить четко и твёрдо.

– Что грубоват, это совсем неплохо. С интеллигентными хамами миндальничать не стоит… Но одного Корёгина мало. Я подберу ещё пару человек.

– Насколько я поняла, вы создаёте что-то вроде группы поддержки.

– Ну да, только не я её создаю, а вы – представитель оппозиции. Пускай Флоридский думает до поры, что я нейтрал. Он обязательно преподнесет нам несколько пакостных сюрпризов, но и мы в долгу не останемся. Я нанесу свой удар в решающий момент… Да! Есть ещё одна небольшая просьба. Надо написать письмо.

– Кому?

– Женщине, которая была знакома с ним в период его работы в Аурике. Вы ведь владеете английским языком?

– Да.

– Она до сих пор не знает о смерти Алексея Дмитриевича. А должна знать. Вот и сообщите ей об этом.

– Почтой?

– Нет. Почтой долго. Мы переправим письмо через наши возможности и постараемся получить ответ. Тот, что нам нужен.

Я уже начала догадываться, о какой женщине идет речь, и потому попросила показать её фото.

– Зачем вам это? – удивился мой собеседник.

– Писать легче будет.

– Хорошо, – сказал он после некоторых колебаний. – Я покажу вам её такой, какой она была четверть века тому назад.

Михаил Николаевич снова полез в стол, достал оттуда толстую папку, покопался в ней и положил передо мной фотографию, я смотрела и не могла отвести от нее глаз. Разве можно не полюбить такую? Это была женщина уникальной, блистательной красоты. Ярко выраженный испанский тип. И с каким же вдохновением рисовала природа эти тонкие, исполненные чистоты и благородства черты! Мне часто говорят, что я красива. Но в сравнении с нею я всего лишь серая мышка…

До поединка с Флоридским оставалось два месяца. Чтобы не ударить лицом в грязь, нужно было вжиться в тему. Я попросила Марину прокатать для меня на ксероксе летопись дяди Лёши, три книги, написанные в 80-е годы. Четвёртую, последнюю, отпечатала на машинке сама. Это надо было сделать раньше, да всё не хватало времени. Сложила все листы в одну стопу и ахнула. Тысяча двести страниц машинописи! Пятьдесят авторских листов. Какой грандиозный труд! Только дядя Лёша с его добросовестностью и развитым чувством ответственности перед потомками мог совершить такое.

Я начала читать. Читала урывками, но уходя в редакцию, уезжая в командировки, постоянно ловила себя на той мысли, что хочу скорее вернуться в юность и молодость отца и его друзей. Скажу больше: я впервые ощутила себя дочерью моего отца. Он перестал быть мифом и легендой, сделался живым родным человеком, от которого нету тайн и у которого хочется спросить совета.

Я поняла, что вначале дядя Лёша писал мемуары, строго следуя фактам своей биографии и как бы снимая документальный фильм о себе в ретроспективе. Для кого он всё это затеял? Наверное, для собственных внуков. Но в конце шестидесятых, в дни и месяцы так называемой «пражской весны», в нём что-то щёлкнуло, его что-то осенило. Очевидно, он сообразил, куда мы катимся, точнее, куда нас катят. И тут он начал писать роман, роман-хронику, книгу для всех, идущих вслед за нами, как он любил говорить. Вот в этот момент он нащупал свой стиль романиста, каким был по призванию. Начиная с этого места, роман написан профессионально. О многих страницах можно сказать, что они исполнены рукой мастера. Конечно, дядя Лёша спешил и не всё сделал как надо. Он вечно боялся, что умрёт, не успев дописать своей летописи, охватывающей более полувека нашей истории. Время этой книга несомненно придёт. Ею будет зачитываться русский читатель. По ней снимут национальный русский сериал, и улицы российских городов опустеют, когда пойдёт этот фильм. В Придонске, если не дяде Лёше, то его героям обязательно воздвигнут памятник. Скорее всего такой памятник будет стоять в Университетском переулке. Они, все пятеро, будут идти рука об руку, юные, беззаботные, весёлые. Куда они будут держать путь? Это их дело. Возьмут ли они с собой первую Леди и Таню Талову? Это тоже их дело.

А пока мне предстоял бой за честь отцов. И я готовилась к сражению со всей тщательностью. Михаил Николаевич познакомил меня с бывшим генералом разведки Чекмарёвым. В романе «Преданные» он зовётся Ойгеном. Это был умный добрый человек. Постепенно он задавил меня своим интеллектом стратега и аналитика. Я почувствовала его превосходство в той области, где нам предстояло схлестнуться с общим противником, и стала беспрекословно следовать всем его рекомендациям. Именно старик Ойген выудил в Белгороде предпринимателя Остапенко, здоровенного хитрющего мужика с идеологией баркашовца. Мы несколько часов уламывали его принять участие в передаче. Наконец он согласился.

– Я это сделаю не ради ваших прекрасных глаз, Мария Александровна, и не ради ваших коммунистических седин, господин-товарищ Чекмарёв, а исключительно из великого уважения к памяти незабвенного моего командира полковника Муромцева, – заявил Остапенко, прощаясь с нами.

– Ростовцева, – поправила я.

– Для меня он Муромцев и только Муромцев.

Остапенко мне не понравился, но это был важнейший свидетель по периоду войны в Таркистане.

Корёгина уговаривать не пришлось. Он рвался в бой. Это был тоже не подарок, но за неимением лучшего…

– В нём есть изюминка, колорит. Он будет хорошо смотреться, – заметил Ойген. – Конечно, его придётся осаживать.

– Осадишь такого.

За несколько дней до выхода в эфир Михаил Николаевич вручил мне два письма. Одно было от той красавицы, другое – от доктора Канторовича из Израиля.

– Эти письма следует выборочно процитировать во время передачи.

– А если спросят, каким образом я их получила?

– Скажите, что по почте, пусть проверяют.

Тут Михаил Николаевич рассмеялся и подмигнул мне, как заговорщик и старый приятель.

– Но самое главное концовка, последняя фраза, – продолжал он. – Вы же знаете, публика запоминает последнюю фразу. О! Флоридский безупречно владеет этим приёмом. Однако на сей раз последняя фраза будет наша.

– Где ж её взять?

– А вот это моя забота.

Он снова рассмеялся и снова подмигнул мне. В таком игривом расположении духа я его еще никогда не видела и, воспользовавшись добрым настроем моего собеседника, спросила насчёт тех пятисот тысяч баксов, о которых говорят и пишут, что дядя Лёша их прикарманил.

– У вас есть снимки дачи Ростовцева? – поинтересовался он.

– Какой дачи? У него не было дачи.

– Но ведь был дом под Костромой.

– Изба. Она и сегодня существует. Мы все там живём летом. Она изначально принадлежит дочери Алексея Дмитриевича.

– Так есть снимки или нет?

– Есть даже плёнка с видеозаписью.

– Обязательно принесите кассету в студию.

– Ну а полмиллиона зелёных?

– Мария Александровна, неужели вы хотите, чтобы ваше столь привлекательное лицо внезапно покрылось сетью морщинок?

– Много будешь знать – скоро состаришься. Так?

– Вы невероятно догадливы.

Мы обсудили кое-какие вопросы стратегии и тактики, после чего разошлись, чтобы встретиться в день передачи уже на студии…

Волноваться я начала задолго до передачи. Накануне, конечно, не спала, и вид у меня в тот день был неважнецкий. Я знала, что миллионы, а может быть, и десятки миллионов россиян включат в объявленный час телевизоры, чтобы вместе с умным и добрым Стасом разобраться, что же за человек был дядя Лёша и как следует к нему относиться.

Я со своей маленькой командой явилась в овальный зал студии минут за двадцать до начала передачи. Мы заняли места в первом ряду. Решила держаться плотной группой, чтобы страховать друг друга, если будет жарко. Михаил Николаевич пришёл десятью минутами позже. Он уселся в сторонке, сделав вид, будто вообще не знаком с нами. Зал быстро наполнялся. Публика была молодая, упитанная, ухоженная, раскованная. Смутное время давно познакомило, подружило и спаяло этих людей. Взаимную зависть и неприязнь они умело прятали на задворках своих душ, поэтому тут не было числа рукопожатиям, объятиям и улыбкам, как не было числа золотым перстням, бриллиантам, жемчугам и другим свидетельствам причастности владельцев этих богатств к разорению государства русского народа. Сюда Флоридский умело вкрапил в строго дозированном количестве студентов престижных вузов, учёных экспертов и представителей оппозиции. За пять минут до начала передачи в зале царила атмосфера показушной непринуждённости, хотя дураков сюда не звали и каждый понимал, что дело предстоит нешуточное. А пока женский ансамбль мелодично напевал пошлятинку, стилизованную под народную песню: