Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации

Ошибка шведского короля вошла в пословицу. Его упрекают в неосторожности, находят его поход на Украйну безрассудным. На критиков не угодишь, особенно после неудачи. Карл, однако ж, сим походом избегнул славной ошибки Наполеона: он не пошел на Москву. И мог ли он ожидать, что Малороссия, всегда беспокойная, не будет увлечена примером своего гетмана и не возмутится противу недавнего владычества Петра, что Левенгаупт три дня сряду будет разбит, что наконец 25 тысяч шведов, предводительствуемых своим королем, побегут перед нарвскими беглецами? Сам Петр долго колебался, избегая главного сражения, яко зело опасного дела. В сем походе Карл XII менее, нежели когда-нибудь, вверялся своему счастию; оно уступило гению Петра.

Мазепа есть одно из самых замечательных лиц той эпохи. Некоторые писатели хотели сделать из него героя свободы, нового Богдана Хмельницкого (имеется в виду „Войнаровский“ К. Ф. Рылеева. — В. К.). История представляет его честолюбцем, закоренелым в коварстве и злодеяниях, клеветником Самойловича, своего благодетеля, губителем отца несчастной своей любовницы, изменником Петра перед его победою, предателем Карла после его поражения: память его, преданная церковию анафеме, не может избегнуть и проклятия человечества.

Некто в романической повести изобразил Мазепу старым трусом, бледнеющим пред вооруженной женщиною, изобретающим утонченные ужасы, годные во французской мелодраме и пр. Лучше было бы развить и объяснить настоящий характер мятежного гетмана, не искажая своевольно исторического лица».

Мы видим, что тон предисловия, как и в «ОНЕГИНЕ» написанного «издателем», — тон предельной объективности; вместе с тем посмотрите, как продуманно и тонко работает Пушкин со словом. Для Петра Полтавская битва — «счастливое происшествие», то есть имеет место не закономерность, а удача. Во втором абзаце удача Петра подается «от обратного» — через неудачи Карла XII, который просчиталс я и с Малороссией, и с Левенгауптом, и со стойкостью шведов. И завершается абзац объективным описанием счастливых следствий этой победы для России.

В следующем абзаце Пушкин показывает, как не следует односторонне изображать Мазепу, представив две крайности такого одностороннего изображения — Рылеева и официального историка, оценку этой историчности у последнего давая двусмысленной фразой «история представляет его» (история, а не Пушкин!), а заканчивает абзац фразой, формально имеющей отношение к только что описанной крайности, но на самом деле тоже двусмысленной: ведь слова «память его, преданная церковию анафеме, не может избегнуть проклятий человечества» — неоднозначны, причем преимущественно в них прочитывается смысл сожаления по поводу этих «проклятий».

В последнем абзаце, используя «перебор» Е. Аладьина, в повести «Кочубей» изобразившего Мазепу трусом, Пушкин говорит о необходимости описывать историческое лицо, «не искажая своевольно» его характера — что он сам и делает, своими примечаниями фактически опровергая идеологию текста поэмы, «написанного официальным историком».