Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации

«<Бенкендорф начал> меня дурно принимать и заводить со мной глупые ссоры; и это бесило меня. Хандра схватила, и черные мысли мной овладели».

«<Бенкендорф и перестал> мне писать, и где <он> и что <он>, до сих пор не ведаю. Каково? То есть, душа моя, Плетнев, хоть я и не из иных прочих, так сказать — но до того доходит, что хоть в петлю».

«…<он>, как баба, у которой долог лишь волос, меня <не понимал>…»

С Лацисом невозможно не согласиться: в последней приведенной фразе и может быть только «он», а не «она». К тому же даже упомянутое в этом контексте «приданое» тоже хорошо укладывается в пушкинские двусмысленности: поэт через Бенкендорфа пытался продать «медную бабушку» — бронзовую статую Екатерины II, принадлежавшую деду невесты.

В связи со сказанным интересно отметить два момента. Первый (обещанный): Пушкин уже проделывал такой фокус в переписке с А. Н. Вульфом в 1826 году. Там тоже речь шла о выезде за границу и тоже был шифровальный ключ, только слово было другое — «коляска». («А об коляске сделайте милость, напишите мне два слова, что она, где она? Etc.») Вульф рассказал эту историю П. В. Анненкову, а тот записал:

«Они положили учредить между собой символическую переписку, основанием которой должна была служить тема о судьбе коляски, будто бы взятой Вульфом для переезда».

Перед отъездом в Болдино Пушкин не успел договориться с друзьями о шифре, но, полагая, что Жуковский и Дельвиг помнят историю с «коляской», которую он им наверняка рассказывал, надеялся, что они увидят ключ. Так оно и вышло; только Плетнев, сообразив — вероятно, последним, — о чем идет речь в этих странных письмах Пушкина, испугался и переписку прекратил.

И, наконец, интересен механизм пушкинской шифровки, вскрытый Лацисом. В свой почтовый день, в среду, Пушкин сначала писал письмо Плетневу (или делал это накануне), затем, с учетом написанного, писал Наталье Николаевне, вставляя внешне похожие фразы — замазывая глаза цензуре бесхитростностью «нагороженного» в письмах к Плетневу и к невесте. Такой вот «бесхитростный» Пушкин…

4. «Не напрасно, не случайно…»

I

Примером того, как сложно сегодня, через 180 лет, добираться до истинной подоплеки пушкинских розыгрышей, служит история «поэтической переписки Пушкина с митрополитом Филаретом». Ее исследованию петербургский историк литературы А. Ю. Панфилов посвятил целую книгу — «Неизвестное стихотворение Пушкина» ru/2009/03/20/6667). Даже вкратце излагать ее содержание и ход мысли исследователя непросто, поскольку эта пушкинская мистификация своими корнями уходит в религиозно-философскую проблематику поэзии Григория Богослова, изучавшуюся узкими специалистами и совершенно незнакомую широкому кругу читателей. Между тем важность этой затеянной поэтом игры — и для понимания пушкинского мировоззрения в 1829–1830 гг., и, как это нередко бывает у Пушкина, для оценки состояния современного нам общества — становится очевидной по мере движения вслед за ходом мысли исследователя.

Речь идет о стихотворении 1828 года «Дар напрасный, дар случайный…», написанном в день рождения поэта и опубликованном в 1830 году, «ответе митрополита Филарета» на это стихотворение («Не напрасно, не случайно…»), ходившем по рукам и опубликованном уже после смерти Пушкина, в 1840 году, и заключительном пушкинском стихотворении этого «триптиха» «СТАНСЫ» («В часы забав иль праздной скуки…») — «ответе на стихотворение митрополита», опубликованном в «Литературной Газете» через месяц после публикации «Дара…».

Приводим все три стихотворения, причем третье — «в том окончательном виде, который оно приобрело при публикации во время Пушкинских торжеств 1880 года в газете „Московские ведомости“ (1880, № 155, 6 июля, Особое прибавление)» (здесь и далее цитирую работу Панфилова по тексту, стоящему в Интернете по вышеуказанному адресу):

I

26 мая 1828
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?..
Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.

II