Тайна серебряного зеркала

– Он уже, должно быть, спит. Впрочем, полагаю, ты прав. Но уже почти четыре утра. Я дождусь, когда рассветет, и отнесу его перед завтраком. Ну а пока пусть побудет у меня.

– Так будет лучше всего, – одобрил его друг.

И они продолжили свой путь, обсуждая свою поразительную находку. Оказавшись у двери Шлегеля, Штраус с ним распрощался, ответив отказом на его предложение войти, и быстрым шагом двинулся к себе домой.

Шлегель как раз наклонился, чтобы вставить ключ в замок, когда в нем что-то странно изменилось. Дико содрогнувшись, он выронил ключ из трясущихся пальцев. Правая рука молодого человека конвульсивно сжала серебряную рукоять топора, а взгляд его мстительно заблестевших глаз устремился вслед удалявшейся фигуре друга. Несмотря на ночной холод, с его лица градом лился пот. Какое-то мгновение Шлегель, казалось, боролся с самим собой, держась рукой за горло, словно в приступе удушья. Затем крадущейся, но в то же время быстрой походкой молодой человек устремился вслед за своим поздним спутником.

Штраус с усилием продвигался сквозь снежные заносы, напевая себе под нос отрывки из студенческой песенки и даже не помышляя о том, что за ним крадется темная фигура. На Гранд-плаце между ними было сорок ярдов; на Юлиан-плаце – уже двадцать; на Штеффен-штрассе дистанция составляла всего десять ярдов, и фигура сокращала ее со скоростью пантеры. Наконец, когда она оказалась на расстоянии вытянутой руки от ни о чем не подозревающего Штрауса и топор холодно блестел в лунном свете, должно быть, какой-то едва уловимый шум достиг ушей молодого человека, поскольку он внезапно обернулся к своему преследователю. Содрогнувшись, он вскрикнул при виде неподвижного белого лица со сверкающими глазами и стиснутыми зубами, которое, казалось, висело в воздухе у него за спиной.

– Что такое, Отто? – воскликнул Штраус, узнав друга. – Ты заболел? Ты выглядишь бледным. Пойдем со мной ко мне… Ах! Стой, безумец, стой! Брось топор! Брось, говорю, или, клянусь небом, я тебя придушу!

Издав дикий вопль, фон Шлегель ринулся на него с поднятым в воздух оружием; однако студент был не робкого десятка. Поднырнув под замах топора, он обхватил нападавшего за талию, с трудом уклонившись от удара, который в противном случае рассек бы ему голову. Какое-то мгновение двое шатались, сцепившись в смертельной схватке; Шлегель пытался вновь нанести удар, однако Штраус отчаянным усилием сумел повалить его на землю, и они принялись кататься в снегу; вцепившись в правую руку соперника, Штраус что было сил звал на помощь. Он поступил весьма разумно, поскольку иначе Шлегель обязательно высвободил бы руку. На шум прибежали двое крепких жандармов, однако даже втроем им едва удалось превозмочь маниакальную силу Шлегеля, а вырвать серебряный топор из его руки они так и не сумели. Впрочем, один из жандармов изловчился обмотать студента веревкой, привязав ему руки к туловищу. После этого его, несмотря на яростные крики и бешеное сопротивление, толчками и волоком дотащили до центрального отделения полиции.

Помогавший усмирить своего бывшего друга Штраус сопровождал его до отделения, громко протестуя против ненужных проявлений насилия и высказывая мнение, что психиатрическая лечебница будет для пленника более подходящим местом. События последнего получаса были столь внезапными и необъяснимыми, что молодой человек и сам ощущал полнейшее ошеломление. Что это все значило? Его друг детства явно пытался его убить и едва в этом не преуспел. Но раз так, был ли фон Шлегель убийцей профессора фон Гопштейна и богемского еврея? Штраус чувствовал, что это невозможно, ведь еврея Шлегель даже не знал, а профессора просто обожал. Охваченный горем и изумлением, он механически следовал к отделению полиции.

В отсутствие комиссара в отделении его замещал инспектор Баумгартен, один из самых энергичных и известных полицейских чиновников. Это был крепкий и живой коротышка, спокойный и склонный к уединению в быту, однако обладавший величайшей проницательностью и неусыпной бдительностью. Сейчас, после шестичасового дежурства, он сидел за своим рабочим столом так же прямо, как и всегда, пока его друг, субинспектор Винкель, храпел в кресле у печки. Впрочем, даже на обычно невозмутимом лице инспектора отразилось изумление, когда дверь распахнулась и в нее втащили фон Шлегеля с бледным лицом, в растрепанной одежде и со все еще зажатым в руке топором. Впрочем, он удивился еще больше, когда Штраус и жандармы изложили ему произошедшее, прилежно занесенное в протокол.

– Юноша-юноша, – произнес инспектор Баумгартен, откладывая перо и строго глядя на пленника. – Хорошенькое же дело вы учудили для рождественского утра. Зачем?

– Одному Богу известно! – воскликнул фон Шлегель, закрывая лицо руками и роняя топор.

Он в одночасье изменился. Ярость и возбуждение покинули его. Молодой человек выглядел совершенно убитым горем.

– Вы дали серьезные основания подозревать вас в совершении других убийств, бросивших тень на наш город.

– Нет, нет, правда! – искренне произнес фон Шлегель. – Боже упаси!