Тайна Шампольона

Два духовных лица, два союзника Сегира предупреждали меня. Дело очень рискованное. Получается, монах и аббат пришли на помощь Сегиру. Дон Кальмэ и аббат Дюссер были первыми. Затем — изучение коптского языка и доставка копии Розеттского камня. Я не могу объяснить этот парадокс: и те и другие действовали так, чтобы довести расшифровку до конца, но они же, казалось, опасались ее фатальных результатов. Можно ли помогать другу, если знаешь, что он идет навстречу гибели?

И как поверить, что де Терсан или дон Рафаэль говорили только от своего имени? За их предостережениями я вдруг начал воображать тень Церкви — более того, тень самого Ватикана. И тут на сцене появился один старый свидетель. Маль-тийский рыцарь Гомпеш, тот, кто в 1798 году наблюдал, как его остров оккупирует командующий египетской экспедиции.

Я разыскал в рассказе Моргана его точные слова. Вот что сказал рыцарь по поводу Востока и замыслов Бонапарта: «Тайны фараонов? Вы тоже, как и прочие осквернители Священной Земли, увлеклись идеей завоевания Востока?.. Ватикан — а он очень плохо относится к Бонапарту — никогда не оставит вас в покое. А он, поверьте, располагает гораздо большими средствами, нежели вы думаете. Остерегайтесь». Я соединил эти угрозы с предупреждениями аббата де Терсана и дона Рафаэля. Должен ли я был заключить, что Ватикан стал врагом Сегира? Верить — это одно; это лишь глас интуиции. Мне не хватало доказательств, которые, возможно, найдешь ты. Во всяком случае, мне бы этого очень хотелось.

Я совсем запутался. Если опасность кажется мне отныне очевидной, надо еще найти, откуда она происходила. Я за это взялся, Фарос. Я проанализировал все годы, что предшествовали расшифровке. Нашлось не так уж много следов.

Все это время представляется мне плотной и темной массой. Я вспоминаю сомнения, тревоги Шампольона. Он продвигался вперед медленно. Иногда ему приходилось отступать.

Разве он не писал в это время, что иероглифы — наименее древняя форма египетской письменности?.. Фараоны отказывались от него. Чем больше он топтался на месте, тем больше старший брат подталкивал его к работе. Мне казалось, причиной тому была срочность. Юнг наступал ему на пятки.

Беспокойство сменила паника. Я подумал: а вдруг я ошибся? Вдруг он не справится? Пламя задрожало. И наши отношения сильно пострадали от этого. Мы стали видеться все реже, тем более что политическое и военное положение стало очень тревожным. В 1814 году под ужасными и сокрушительными ударами многочисленных врагов империя рухнула.

Наполеон проиграл. В Гренобле австрийцы и сардинцы окружали город. Мы укрепили насыпи, раздали людям оружие. И вот уже стала слышна орудийная канонада. Война приближалась.

Но 8 апреля судьбу Наполеона решили в Фонтенбло.[178] 12-го было подписано перемирие, и Гренобль встал на сторону Людовика XVIII.[179] Огромный мир рушился на наших глазах.

Я опасался возвращения Террора. На этот раз белого. Хотя мои разногласия с Наполеоном и были известны, но я был префектом, служителем вероломного режима. Следовало защищаться и думать о том, как выжить. Расшифровка совсем завязла. Еще несколько потерянных месяцев…

До возвращения Наполеона у нашего трио мало было возможностей объединиться вновь. Морган был поглощен собственной защитой, а ты ему помогал. Несправедливые атаки на него, как ты помнишь, Фарос, накатывали одна за другой.

Его исключили из Института и из Политехнической школы.

Причиной была его верность Наполеону. Пока все это происходило, Морган совершенно перестал заботиться о своем здоровье. Я увидел его в Париже в декабре 1814 года. Погода была мерзкая. Он кашлял и во всем винил гадкий северный ветер и ледяной туман, что сковали его легкие. Он очень сильно похудел. Мы мало говорили о Сегире, и это было непривычно. Ты, Фарос, потом присоединился к нам, принеся плохую весть. Морган лишился графского титула, и этот новый удар совсем его доконал. Мы собрались в его кабинете. Потом к нам зашла его жена Гортензия. Она принесла горячее вино. Его оказалось достаточно, чтобы наши языки развязались. Вернулась ностальгия. В очередной раз мы вспоминали наше прошлое…

— Это был бессмысленный рывок молодого горячего генерала, — прошептал я. — Все это кажется теперь таким далеким.

Ты попытался оживить нашу историю и громко объявил:

— Возможно ли, чтобы мы так никогда и не узнали, был ли прав император, веря в могущество письменности фараонов?

Я высказал свое мнение:

— Исчезнуть, так и не получив ответа, — именно такая судьба грозит Наполеону.

Морган тут же встрепенулся:

— Он никогда не отступится. Все эти годы он не переставал думать о Египте. Сотня свидетелей подтвердит: после Аустерлица он сказал, что эта победа не заставит его забыть о потере Востока. Он всегда надеялся. При каждой нашей встрече он спрашивал меня о ходе расшифровки. Он знает Шампольона. Он верит в это чудо, и если бы у него была только одна мечта, это была бы мечта о раскрытии тайны письменности фараонов.