Тайна Шампольона

— Чтобы возвратиться туда и построить там то, в чем он не преуспел здесь! Как поверить сегодня, что это возможно? Давайте признаем, что мы ошиблись…

Морган отказался. Возраст, усталость и неудачи не смогли разрушить страсть, которая в нем жила.

— Он вернется. Он сам мне сказал. И мы увидим, что я прав, продолжая надеяться вопреки всему! — заявил он.

В следующие месяцы я забыл пророчества Моргана. У меня было слишком много личных дел. Прежде я был врагом Империи. Отныне я стал врагом Реставрации. Я, республиканец, превратился в зверя, которого следовало уничтожить. Мое положение было настолько серьезным, что я завидовал судьбе Наполеона.

В июне 1814-го я наконец вновь имел счастье увидеть Шампольона. На первый взгляд, наши распри были забыты.

Я обнял его. Он ответил мне таким же знаком привязанности. Сегир изменился еще сильнее. Он пополнел, его взгляд стал мрачнее. Грация, которой одарила его природа, не могла скрыть признаков переутомления. Она читалась в его морщинах, которые лучше любых слов рассказывали о многих часах; о целых ночах одиночества один на один со знаками давно исчезнувшего народа.

Приходилось сомневаться во всем. Именно поэтому мы организовали нашу встречу тайно, в саду префектуры. За моими перемещениями следили, все мои контакты исследовались под лупой. Ситуация с Шампольоном была не менее тревожной. Его называли сторонником Людовика XVIII, но я знал о его любви к свободе, и хотя он скрывал свой пыл, враги его не были простофилями. Ему тоже следовало быть осторожным.

— Чтобы избежать новых проблем, я предпочитаю семь раз отмерять каждое сказанное слово. Я отвечаю не так быстро и лишь так могу ощутимо обезопасить себя. Так что теперь снова могу посвятить себя расшифровке…

Казалось, Сегир остепенился и вполне сознает, что делает. Он холодно анализировал свои провалы, и я подумал даже, что это пошло ему на пользу. Скромность помогла ему продвинуться вперед. Теперь он уже не так яростно утверждал, что древнеегипетский был силлабическим, то есть слоговым языком. Он даже стал задаваться вопросом, имелись ли вообще слоги в этой письменности. Он на ощупь подошел к точной ценности звуков в разговорном языке. Потерянный в своих размышлениях, он говорил монотонно, палкой рисуя на земле какие-то странные знаки, смысл которых был понятен ему одному. Было видно, что публикация Томаса Юнга о демотическом тексте Розеттского камня глубоко его потрясла. Англичанин намертво вцепился в расшифровку и сумел достичь немалых успехов. Шампольон понимал, что кто-то вполне может украсть дело его жизни.

Чтобы объяснить свой неуспех, он привел доводы, кои я счел неверными. Саси помогал Юнгу. Шампольон же был один и терял время на попытки избежать призыва на военную службу, которые давили на него. Его голова не была свободна для поисков, а его позицию по поводу хронологии мира очень плохо приняла новая власть, близкая к Ватикану. Еще он жаловался на нехватку средств, на то, что вынужден был работать только с плохой английской копией Розеттского камня. Он дошел даже до того, что стал сожалеть о падении Наполеона, и здесь мы с ним пришли (или почти пришли) к согласию.

Должен признать, что событием, подхлестнувшим поиски, стало яркое возвращение Наполеона. 1 марта 1815 года он тайно высадился в бухте Жуан, а 4-го я узнал, что он движется на Гренобль. В городе начался неслыханный беспорядок. Роялисты заговорили об Апокалипсисе. В лагере их противников царил праздник и звучали призывы к отмщению. Требовался арбитр, и меня настойчиво просили им стать. Моя ошибка состояла в том, что я согласился. Полагая, что возвращение Наполеона породит гражданскую войну, я в итоге оказался его противником. Взамен я получил лишь ненависть его сторонников, а в противоположном лагере все равно не забыли, что я служил тому, кого ныне осуждал. Ренегат или республиканец, обвинение было брошено. Меня изгнали отовсюду, и я вынужден был оставить Гренобль. Таким образом, меня не было в городе, когда там появился бывший пленник острова Эльба, этот Феникс, возродившийся из пепла, Наполеон, снова ставший императором, которого огромная толпа приветствовала как героя.

В Гренобле я стал жертвой остракизма. Но я без всякого сожаления подарил бы его Наполеону в обмен на возможность присутствовать при разговоре, который состоялся у него с Шампольоном. Да, Фарос, я согласился бы стать клятвопреступником, лишь бы узнать о том, что они говорили друг другу, ибо я убежден: ответы на мои вопросы кроются именно и этом закрытом заседании. Позже, когда страсти улеглись, Ренолдон, мэр Гренобля, мне о нем рассказал.