Тайна смуты

Тарас так и взмыл из-за стола на воздуси (а сидели у купца не на лавках, а на резных, с бархатными набивными сиденьями, боярской роскоши седалищах).

Тотчас отпустил в забвенье Тарас, кому он клялся в царской темноте да с испугу быть навек верным лыцарем. Сломался Тарас – и душой, и в поклоне низком. Забыв, что «панами» тут лучше никого не называть, себя забыв, ляпнул он нечаянно да на бурсацком возвышенном:

– Авэ, ясновельможная панна, салютем плюримам дико!

А панна-то московская, купеческая дочка возьми да ответь ему:

– Домине гоноратиссиме! Деус те туоскве туеатур! (мол, господин многоуважаемый, да хранит Бог тебя и твоих близких)

Смотрел в пол Тарас, темно было в глазах его, разогнуться страшился, как никогда ещё ничего не страшился!

– А ну-ка, по-каковски вы? – с восторженным изумлением воскликнул купец.

– То латынь, тятя! Ты ж ее слыхал, забыл, чай? – прозвенел голосок купеческой дочки. – Здороваемся вот по-высокородному, как ты и любишь.

– Ты ж, козачок, и латыни учён? – ещё больше изумился купец.

Вывернулся Тарас, как из-под ножа Рахметова, к купцу, чтобы хоть дух перевести. Чуял: от прямого взгляда красавицы как бы дух и вовсе не испустить.

– Учив його в бурсі, – кивнул он и поскорей смахнул пот со лба.

– Поалел-то с поклона, – усмехнулся купец. – Кваску хлебни! А грамоте учен?

– Могу, – кивнул Тарас, так и не садясь.

– Так ты всем, что в тебе есть, полезен, козачок! – вновь восхитился купец. – А нут-ко, оба садитесь!

Тарас присел на бархатную подушечку, как на ежа. Дочка же купеческая чинно обошла стол и присела в рядок с братьями – краса-семейка!

– А ну-ка, Фёкла, где тот двузубец Алёнин? Неси! – крикнул купец.

Как очумелая, принеслась холопка Фёкла годах о сорока, положила на стол перед девушкой серебряную немецкую вилочку и сгинула тотчас. Девушка не опускала очи долу, смело разглядывала низового, как зверька диковинного. Купец цвёл.

– Вот, козак Тарас, сын Игнатов, и дочь моя! – гордясь во весь размах груди, рёк купец московский. – Алёна! В честь равноапостольной и наимудрейшей царицы Елены названа. Однако ж можно было и Василисой назвать, кабы знал наперёд, что и вправду Премудрой расти станет. А я не барбарус какой дикий – я дочь во тьме над прялкой не солил да не квасил. Вижу ум у дочери, значит, надо и ум растить. Мы Оковалы, мы весь мир знаем, и мир знает нас. Вот я о триех наречиях силен, с немцами, аки их император, могу баять. А и дочка моя уже четырём наречиям учена. То-то будет своим женихом да мужем, князем али графом каким, фряжским али датским, его же наречием управлять.

– Тятя! При чужом-то хлопе почто? – скис всем своим круглым лицом его старший сын, Андрей.

– Какой он тебе хлоп? – вскинулся купец, тщась упредить обиду Тараса, коей в его сердце и так никаким порохом не распалить. – Он из Тушина сам вестовой ца… – кашлянул купец, осёкся, но тотчас изловчился: – Везёт он от самых высоких тушинских званий московским боярским да княжеским званиям важную грамоту. Сиречь не прост он, а истинно парментёр!

– Парламентёр, тятя! – кротко подправила Алёна.

– Вот, слыхал! – поднял палец Никита Артемьев Оковал, глядя на старшего сына. – В ламентёры только высокородных берут! Может, он и сам княжич… да тайный, как и его грамота!

Вбил себе в голову и душу такую блажь-грёзу купец – выдать дочь замуж высоко да далеко, аки некогда великий князь Ярослав Мудрый свою дочь Анну за французского короля. Отраву принёс один фряжский негоциант, знавший по-русски. Задружился он с Никитой Артемьевым Оковалом на большом московском купеческом торге, был принят Никитой радушно и, налившись медовухой, кою «амвросией» хвалил, порассказал, как в великих градах Флоренции да Генуе да Венеции обедневшие да безмерно родовитые дворяне, ведущие роды свои аж от кесарей римских времен Христовых, не брезгуют выдавать своих дочерей за богатейших умом и закромами граждан градских. И вот уже у тех при их богатстве и герб на воротах. Так и ему самому прибыло, тому негоцианту, и он уже с гербом по Европе разъезжал. От того фрязина остались у московского купца то самое чудесное зерцало веницейское да изумительная мечта. Зерцало-то он дочке своей брал да себе и забрал, больно уж оно, вернее, он сам себе в нём приглянулся.

Потому-то и не выдавал купец свою дочь ни за кого из своих, хотя многие сватались и уже успели за то отлить обиды на купца. Алёне-то уже шёл семнадцатый годок. «Погодим ещё годок, – теперь думал Никита Артемьев, – докоплю до царской казны и возьмусь за дело обеими руками»… Ожидал он и вестей от того фрязина, обещавшего купцу вызнать в Италии про нуждающихся князей. Ждать оставалось, по обещанию фрязина, недолго – ещё осень да зиму до весны.