Тайна смуты

Елена тем временем ковыряла двузубцем снедь, будто палочкой – муравейник, и что-то да подносила к нежным устам своим. Тарасу кусок в рот не лез. Тщился он хоть отодвинуть подальше от сердца, если не от стола, образ Елены, но напрасно. Вспомнил поочередно всех красивых дивчат, коих в Киеве бачив, но эта светленькая с пронзительными глазками-незабудками всем царицей выходила. Да и сама царица тушинская бледнела пред ней до могильной тени, пусть и беспокойной не в меру.

Внезапно Елена вскинула взор, да мимо Тараса:

– Ой, тятя, птица какая дивная села!

Тарас повернул голову к приоткрытому окну и обомлел: на раме, покойно сложив крылышки, сидел его спутник-пустельга и глядел в дом на хозяев и на их гостя.

– Вот уж дурно! – выдохнул-охнул Андрей и, не в силах сам кинуться к окну, стал искать глазами, чем бы кинуть в пернатого гостя со стола.

Кинулся было младший, Артемий, но тут отмер сам Тарас и истинно возвысил глас:

– Так то ж мой боривитер! – И добавил на другом русском наречии: – Он завсегда, где я!

Поднял левую руку Тарас – и тотчас пустельга перелетел с окна к хозяину его свободы и воли.

Елена засмеялась и захлопала в ладоши.

– Какой же то знак дурной? Ловчая-то птица таковым знаком не бывает, – вразумил отец старшего сына. – Противу того, ловчая в дом добычу, а значит, и прибыток несёт. А не выносит вон. И смекай-ка, ловчая-то разве что у дворян во владении, у князей!

С этими словами купец подмигнул Тарасу.

Тут приободрился Тарас и рассказал, как ему такой небесный друг-помощник дался. Заиграл ум Тараса:

– А ще він мені в жаркий день прохолоду жене. Ось зараз і тут прохолодніше стане[41]. Замри!

И с той командой подтолкнул Тарас пустельгу вверх. Тот вспорхнул над столом и, замерев на воздусях, так живо крылышками затрепетал, что и вправду прохладой всех осенило.

– Всем полезен, что в нём есть! – восхитился своим любимым присловьем купец. – Небось в цену доброго аргамака такой сокол будет!

А тут и решил иное, замечая, как во взоре дочери на гостя разогревается уж не любопытство, а кое-что пожарче, что ветерком от соколиных крыльев не развеешь. Уразумел купец, что переборщил:

– Но довольно! А то до звёзд со стола не сойдём. Теперь добро соснуть, а после – к боярину затемно успеть.

Встали, повернулись все к иконам.

– Благодарим тебя, Христе Боже наш, яко насытил нас земных Твоих благ… – загудел колоколом Никита Артемьев Оковал.

Тарасу отвели для отдыха светёлку, опять же едва ли не боярскую.

Вскоре храп хозяина дома и его старшего сына уже сотрясал стены дома, про младшего ничего не было известно, дремлет ли он по юности или вертится от избытка крови, а за дверями гостевой светёлки да девичьей стояла таинственная тишь. Оба, ясное дело, не дремали, а вспоминали друг друга. Куда бы ни поворачивался, как бы ни открывал или закрывал очи Тарас – во всех сторонах света видел одну Елену… А у той в легкой дрёме светленькая голова низового козака ещё перебивалась с головкой его сокола.

Вновь увидел Тарас купца, когда тот уже восседал не на возу, а на своём великолепном вороном аргамаке, коего в самый раз под великого князя седлать. Пред тем, одетый с размахом для встречи с боярином Воротынским, купец не преминул заглянуть в веницейское зерцало… и хотя всем был хорош, отчего-то поёжился.

И по Москве ехали уж не по-купечески, а по-княжески, с большим пешим немецким эскортом. Всё шире становились улицы, всё выше и величественнее, всё ослепительнее своей белизною светились храмы. С Тараса два раза шапка падала, и дважды приходилось нырять за ней с седла под самую подпругу.

Теперь остановились у врат, кои градскому детинцу к лицу: столбы каменные, а петли, накладки да кольца, замкнутые в львиных ноздрях, – все медные.

Распахнули врата дюжие краснокафтанные вои, въехали купец с низовым в просторный двор. Теперь уж и вовсе не пожалел Тарас, что Москву посетил: не знал бы, что едут к боярину, ахнул бы и подумал, что терем перед ним царский с узорочьем да гульбищами, на коих всю Киевскую ярмарку не труд поместить.

И вновь не помнил Тарас, как оказался прямо перед хозяином дома, боярином, в его великой светлице.

Сам Рюрикович, боярин Иван Михайлович Воротынский, чей покойный отец ещё помнил и вздыхал по своему собственному удельному княжеству, на счастье Тараса, принимал гонца без трапез, по-царски. Восседал он на возвышении-рундуке, на своём княжеском сидении, кое троном, если и грех, то не ложь будет назвать. Ноги его в сафьяновых сапогах покоились на алой подушечке с бахромою. В остальном же великий боярин и воевода был прост: кафтан легко накинут на плечи, ворот белой рубахи из драгоценного египетского хлопка-полотна распущен.

Послушав срочную весть, он кивнул и задумался, тотчас забыв о Тарасе, хотя и не велел тотчас гнать его.