Тайна смуты

– Ты не вздумай. Воротынский мне голову теперь оторвёт, ежели тебя не дозовётся. Вот как повернулось! Ты теперь тут – всей моей бочке затычка, вылетишь – все вытечет, и бочку на слом!

И словно заснул Тарас. И по ночам глубоко, с мёртвой пустотой в душе, спал да днём бродил, мало отличим от лунатика. Так до самого Рождества Христова и ходил – дела делал, а ни дел, ни себя не помнил толком. Помнил только молитвы о Елене к Богородице да к батюшке Сергию и образа перед его глазами так и стояли – Богородицы, а рядом с ней – не святой, конечно, образ, но такой же ясный – Елены.

С теми молитвами и образами всю службу Рождества Христова выстоял в храме.

А уже на другой день сам Воротынский, как будто по молитвам Тараса, уж отправлял того к Троицкой обители. Принимал князь-боярин всем нужного чрезвычайного вестового уже не в вышине своего терема, а в сводчатом, тёмном подклете без окон, при свече.

– Настал тебе час вновь сечевым козаком обернуться, – в треть голоса бубнил князь. – Да не у себя, а за Ходынской заставой – там тебя мои жильцы, ряженые под тушинцев, дождутся. Дело тайное. Сорвёшься – плаха и перед тобой, и передо мной встать может. Ты ведь Сапегу в Тушине видал, когда на Москву приехал, так?

– Видал, отец князь! – уже вполне по-московски отвечал Тарас.

– Значит, не спутаешь. Вот ему под Троицу письмо повезёшь… От всей Думы послание. Смекаешь важность свою?

– Смекаю, отец князь, – ответил Тарас и опустил взгляд.

Однако князя не провести.

– Ты мне оком-то пуп не сверли, – повысил голос Воротынский. – Знаю уж от купца твоего, по ком вздыхаешь… Так знай, хоть знать не должен, а за твои заслуги награждаю тебя сим знанием: готовим мы ляху-полковнику ловушку. Хотим снова приманить того к Тушину, ему ложно открывши в письме, что Рожинский все себе забрать хочет… Сомнение в нём посеем. А пока Сапега тут с хмельным гетманом разбираться будут, глядишь, к тому времени либо Скопин подойдёт, либо Сигизмунд подступит. Тут мы их думаем в клещи взять, а Троице-то – облегчение. Уразумел?

– Уразумел, отец князь, – снова кивнул Тарас.

Глаза он на князя поднял, а поверить не поверил, научившись жить. Впрочем, позволил себе поверить эдак на треть слова, чтобы не в полном неверии и сомнениях к Троице скакать, а то уж точно не доскачешь. Поверил ровно настолько, чтобы над неверием радость возможной встречи с Еленой увидеть, как солнышко за высоким холмом…

– Поедешь-то не на своей бахметке, всем царям примелькавшейся. Аргамака доброго тебе дадут, – со значением рёк Воротынский. – И Сапега, сначала на него глянувши, тебя уже по чести примет, поверит. А поедешь отсюда как бы от тушинского стана – зачем так, разумеешь? Да, вижу, что разумеешь загодя. Да ещё глянь издали, что там, в тушинском стане, деется. Говорят, там замятня какая-то днями началась. Вот глянь, потом доложишь. Только не заезжай туда.

Дудочку того думского послания к Сапеге укрыл Тарас, как и раньше, в особом мягком кошеле за внутренним поясом, да не просто так – а сзади, аж на самом крестце. Так – если в езде, а, будучи пешим, полагалось сдвинуть тайный кошель ещё ниже, аж под копчик, чтобы не враз прощупать можно было при обыске. Да ещё получил Тарас от князя веление прямиком изжевать и проглотить то тайное послание, писаное на тонкой бумаге, ежели угроза обыска ясно издалека покажется.

…Голод голодом, а Святки святками. От голода отчаявшийся московский люд, не имея видов и разговеться толком, в веселье пуще ударился, без оглядки, наотмашь. Колядки больше на разбойничьи налёты походили. Ряжеными ходили с утра и, до медов добираясь, разбивали подвалы. В иных местах так, ряжеными же, схватывались насмерть – и чудилось, будто на Москве уже не люди, а бесы друг с другом бьются, будто вправду царство лукавого разделилось само в себе и гибнет, вылезши из преисподней на московский мороз.

Зато и незамеченным было легче по улицам прошмыгнуть. Как и полагалось, начал Тарас от княжеской усадьбы заячьи петли меж высокими заборами нарезать… Только у Никитских ворот заминка вышла: здоровенный парень заткнул собой весь переулок, выходивший на широкую улицу. И по сторонам от него ещё двое к срубам стен притирались. На всех вывернутые овечьим мехом наружу полушубки, а на головах потешные колпаки с торчащими во все стороны пуками соломы. Тут же большой, но пустой мешок валялся. На то походило, что шайка ряженых как раз на разбой собралась, да чего-то призадумалась посреди дня.

Тарас примерился сзади – за верзилой он, как воробей перед петухом, вернее, вослед петуха, гляделся. Тогда учтиво окликнул он верзилу, попросил пропустить.

– Да та ничева и стоить не будет, – по-московски заакал-прогремел тот, глянув через плечо с высоты своего едва не саженного роста. – А та тебе сподручнее у меня меж ног прайти… И не пригнешься. Тебе и мне па-атеха.

– Можно и так, коли пустишь, – мирно согласился Тарас.

Великан расставил ноги, Тарас прошёл через живую арку, едва только голову пригнув, – и в тот же миг свет погас в его очах, как задули божий день.