Тайна смуты

– Ай, белявчик! Ты ейстешь моим збавителем! Ты ждёшь меня один на коню! Вежь мне, верный рыцарь мой, до Калуги! Забьерж до царя! Слово ему повем!

…Морок не морок, сон не сон – жаркая лихорадка-обворожение напала на Тараса, и приметил он себя самого на свете, когда уже мчался, точно на бесе, снега не касаясь, не слыша хруста снежного, на вороном аргамаке.

Мал был Тарас, на всяком седле позади него оставалось место для живой ноши. И вот теперь новая, невиданная ноша прильнула к нему, обхватила руками и будто намертво обволокла жаркой плотью и духом веницейского вина.

Увидал бы дикий полковник Лисовский – и тот бы обомлел: столь стремительно летел конь под Тарасом. Сокол – и тот с крыла бы сбился, летя по сторону. Целые леса срывались мимо назад! «А до Калуги-то затемно поспеем!» – вспыхнула искрой и погасла воспалённая мысль Тараса – да и та мелькнула одна в темноте его существа.

– Вежь мне, кохани![102] Вежь, вежь, белявчик! – дышала-шептала в такт со скоком в ухо царица.

И спереди-то мороз терзал щёки Тараса, а сзади по затылку из-под шапки пот катился.

Ох, не таков был Тарас, когда спасал свою «зеницу ока». Весь был в себе, но словно уж без всякой весомой плоти – и точно ангел светлый сидел у него тогда на плече и крылышками обмахивал. В тот час Тарас будто вовсе никакой грешной плоти в себе не имел, и позади одно тепло небесное пологом его накрывало. А теперь – беда! Вот уж страшная беда! Теперь-то жаркой плоти было чересчур – и не вверху, а внизу. Страшное, страшное начиналось – собственного сердца не слыхал, а стукала, бухала ему в крестец на скаку вместо сердца лава подземельная, упругое жаркое лоно царицы… Так вдруг и разорвало натужным жаром Тараса – случилось то, что случалось с ним только в самых скоромных снах. Едва вместе с царицей из седла не вывалился – руки да ноги на миг-иной плетьми обвисли.

Окстился Тарас: «Господи, помилуй!» Невольно тотчас выругался матерным шёпотом – и чуть не скинул локтем с седла её, царицу-то. Однако ж не скинул – и дальше повез. Как же скинуть ее, одинокую царицу-ляшку, посреди мерзлого русского поля? Тоже грех! «В Калуге и скину!» – порешил Тарас, чуя в теле теперь дурную лёгкость, а в шароварах – гадкую мокроту.

И снова он словно забылся под скок коня и уже не слыхал страстного шёпота царицы за плечом… И очнулся, только когда невольно же, по наитию отвернул голову от сабельного удара. Удар плашмя падал, но оглушил бы враз. Мельком приметил Тарас, что в карусель берут, а аргамаку веры нет – то Серка могла юлой вертеться, а чужой конь и есть чужой.

Сковырнулся Тарас с седла и сам юлой крутнулся. Глядь – из леска-то окружили его все знакомые лица: и Рахмет тут, и татары его, и уж сам Иван Мартыныч Заруцкий объезжает аргамака с поднятой саблей и лицом изуверским, и добрых слов от него ждать не приходится.

– Ах ты, блошина сучья! И в п…у прыгнет – ногтём не достать!

Знает Иван Мартыныч, что замашками Тараса не угомонить – только рука отсохнет, вот и подмигивает татарам, чтоб те котлом Тараса зажали.

И вдруг невиданное дело – сама царица Марина Юрьевна соболем-куницей слетает с седла, как с ветки, кидается к Тарасу и сбоку обхватывает его нежными ручками, да – крепко-то как опять! На миг потерялся Тарас – то ли вырываться ему, то ли нишкнуть.

А голосок царицы уж режет ухо ножиком, а Заруцкого бьет, как нагайкой, прямым ляшским наречием, Заруцкому давно понятным:

– Стой, Ванька! То я, царица, тебе велю! Стой! Не трожь спасителя моего! Государь Дмитрей Иваныч на Калугу пошел, меня в Тушине под защиту гетмана оставил, а казачки твои, донцы, меня снасильничать схотели. И бунтуют! А белявчик, мой верный лыцарь, выручил меня и на Калугу везёт моим велением!

Изумленный Заруцкий осклабился в седле, саблю опустил, да не в ножны.

Хмель-то с царицы давно ветром сдуло. Слышит Тарас чуткую ее, мелкую дрожь, стоит-молчит, сам дух затаил.

– Спустись и поди ко мне, боярин! – уже твёрдым голосом, царице и подстать, рекла Марина. – Что ж ты верховым пред пешей государыней грешишь? Разбойник или боярин верный ты?

Заруцкий передернул усом, двинул косой ухмылкой щёку, потом убрал саблю, спустился на снег.

Знала, что ей делать, Марина. Тут уж она отпустила и даже небрежно оттолкнула от себя Тараса и твёрдой поступью надвинулась на Заруцкого, коему только до локтя доставала.

– Отпусти козака в награду за спасение моей жизни и целковый ему дай, я без казны от твоих гадких донцов бежала, – сказала она, подступив к Заруцкому вплотную и задышав ему в грудь. – А не исполнишь моего веления, боярином тебе больше не быть моим, а разве только холопом понукаемым.

С этим словами Марина потянулась на цыпочках вверх и тонким белым перстом ткнула грозного казака в лоб.

И видел Тарас, что Иван Заруцкий истово глядит теперь на ляшку не как на царицу и супругу государя Дмитрия Иваныча, а как на хозяйку его, донского атамана, плоти.

Отступила в сторону царица, оставила обоих один на один.