Тайна смуты

В Москву возвращались на плечах светловолосых свейских воев. Елена весело болтала с ними из своей повозки, а перед Москвой уже чуть ли не командовала. Ещё в обители Марфа Старицкая, королева Ливонская, знавшая по-свейски, обучила способную Елену не столько со скуки, сколько – для дела: коли поляки обитель осилят, то полагалось Елене при королеве только по-свейски говорить.

Свейцы восхваляли Елену, то и дело махали ей своими широкополыми мухоморными шляпами и с лукавым почтеньицем поглядывали на ехавшего при ней козака, на статного аргамака его. Тарас же не ревновал Елену к свеям – подумаешь, наёмники! Он отдал свой самопал Елене: если что, пали прямо в лоб всякому безобразнику! Да и страшиться за неё не пристало: меж свеев уже пронесся слух, что принцесса она – и поубивай у них нынче командиров, они пошли бы за ней кого угодно воевать. Что раньше уже однажды и случилось – с преданной выше наймитского жалованья прекрасной Елене немецкой ротой.

Да и сам Тарас был хоть куда. Елена распорядилась перед уходом из обители справить ему добрую сряду стрельца и сапоги с серебряными подковками. Не уведённый никем в сумятице добрый вороной аргамак из конюшни князя Воротынского тоже тут пригодился.

А уж как обнимался Тарас дома с заждавшейся его Серкой! Как уже в деннике она до самой кровли подпрыгивала! А боривитер-пустельга дома кикал так, что в ушах у всех звенело!

Весело погуляла Москва со шведами. Медов да вина белого столько утекло – будто прорва в самой земле московской отверзлась. Свеи знатными питухами оказались, даже немцев покрепче – не всякий русский их осиливал, валились вповалку все на том мирном поле брани.

Однако ж недолго Москва победой и порядком повеселилась. Спустя месяц вдруг словно страшный мор на нее в одночасье с неба пал… Затихла вдруг вся Москва и снова забилась во дворы. И вновь, как уж не раз случалось в те смутные годы, по мостовым стольного града бродили пешком вороны, по-хозяйски ворочая клювами.

И Андрей Оковалов, и Тарас в те дни сами бродили по двору, словно поражённые посреди дня лунной болезнью, не знали, куда и приткнуться. И только Елена сохранила твердость разумения и духа – убеждала она всех, что не мог князь Воротынский отравить на своём пиру победоносного воеводу, князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, коего в крёстные отцы своему сыну-младенцу, а себе – в кумовья пригласил! То ж прямая хула на Святого Духа и приговор на муки вечные в геенне огненной! Да и разумом простым посудить – как страшным убийством в своём же доме себя миру представить! Нет – верно, хозяин дома не знал об отраве, а кто-то злодейски пронёс её… Не от самого ли царя Шуйского, опасавшегося, что вместо него на престол иного Рюриковича и даже дальнего его племянника, князя Михаила Васильевича, возведут?

А вскоре и царя на Москве не стало никакого вовсе… Был да сплыл разом. Был царём Василием – а стал насильно монахом Варлаамом, заточённым в Чудов монастырь посреди стольного града. И пошли вдруг указы по Москве именем иного царя-круля – Владислава Жигимонтовича. Слухи вились, что и сам Жигимонтович, сын Сигизмунда, уже на Москве сидит, пока его грозное войско, одолевшее Смоленск, продвигается к Москве наперегонки со свежим войском бывшего тушинского, а ныне временно калужского царя Дмитрея Иваныча, осильневшего малой ордою Яна Петра Сапеги, каковой же, в свою очередь, уже успел из коронного ротмистра в самовластного гетмана перекраситься.

И вроде как сызнова не стало Руси совсем…

Встрепенулся народ московский только, когда прокатилась весть, что святейший патриарх Ермоген объезжает Москву с благословением.

Андрей Оковалов, никогда ни с кем своими думами не делившийся, а только окончательную волю проявлявший, собрал своих посреди светлицы, встал посреди неё, опустив кулаки, и рёк:

– Святейший-то чует, что и его скоро уморят! Он горой за царя Василия был… Может, пойти мне к Воротынскому-то. Меня-то он тотчас примет. Да и пришибить его, как покойный тятя – того поганого гетмана. Только тут уж – сразу насмерть! Чтоб знали, что Москва под ляхом не ляжет. Вся нипочём не ляжет!

Елена встала перед братом:

– Ты, братец, коли дурить надумал, так хоть с умом начинай. – Сразу стало видно, что ещё переняла она от королевы Ливонской, помимо свейского наречия. – Пробирайся хоть в Ярославль, к дяде нашему. Подымай там ополчение, дядя поруку за тебя даст, за твоё обещание отцово наследство на войско расточить, когда до Москвы дойдут. А я тут на хозяйстве пока посижу, не запущу.

Вернувшись на Москву, Елена скоро отъелась – стала кровь с молоком. А к Тарасу больше стремглав не прижималась. Напротив, только понукала издали. Но каждый взгляд её был для Тараса дороже золотого царского гривенника.

Ворота Оковаловой усадьбы выходили на широкую улицу – и на ней тоже ожидали проезда святейшего. Народ теснился, затирая нищих.

Святейший ехал на своей повозке, не мелко сыпля благословениями – широко раздавал, утомляя руку. Вот и до Тараса очередь дошла…