Тайна смуты

– Беги в своё дело, Тарасушка, – прямо рачительной хозяйкой, а не девушкой трепетной, прощалась Елена, лишь голосок её при имени Тараса на миг надломился. – Помогут тебе Господь Иисус Христос, Пресвятая Богородица и батюшка Сергий, не дадут пропасть! Только не умирай, пока я жива! А коли сгину, не дамся ляхам, тогда сам про себя решишь. Ты отчаянный!

Так и охнул Тарас:

– Что ж, ненаглядная моя панна, ты всё про смерть-то?

– Какая я тебе «панна»? – вдруг снова поддала Елена строгого, да милого, такого знакомого и полюбившегося Тарасу голоску. – Ну-ка, забудь про «панн»! – И вновь из крепкого ветра в тихое дуновение перетёк голос Елены: – Всю ночь за тебя буду молиться, стрел у поганых не хватит мою молитву разбить. Беги, знай, с Богом!

Махом перекрестила, прижалась на миг, огнём от сердца к сердцу одарив, – и тотчас порхнула прочь во тьму. В тот миг и уразумел Тарас, не успев обнять Елену, что упархивает от него так стремглав она лишь из страха привязаться, прикипеть раньше истинного счастья, тщась разумно ослабить горе утраты, если оно сразу приступит, перестав кружить праздно.

Вернулся Тарас вниз к своему куреню, и тотчас на душе отлегло – приняли, как давно его дожидались, не приметив его причуды и не услышав его ясака «Сергиев», обращенного к обители.

– Живой – лыко в строку. Ну, удалось? Загвоздил? – только и спросили, уже собираясь к приступу.

«Еще не все…», – подумал Тарас, а товарищам сумел даже не соврать, всё хитрее от жизни становясь:

– А что, слыхать было, как палят?

А не палила ни одна днём со стены. Похвалили Тараса: знатно, видать, загвоздил.

Освободясь от вопросов, Тарас занялся своим делом. А как тут было загвоздить, коли ляшские и тушинские пушкари перед приступом на своём наряде уже сидели, как мухи на немытых ложках… Так и таскал полночи на себе Тарас железную тяжесть, боясь только громыхнуть ею – хоть продавай те гвозди!

Думал-думал Тарас, что же сделать ему такое, как оказать свою помощь осаждённым, как ослабить приступ, – и пришло вдруг ему в голову страшное… Он перекрестился и прошептал:

– Вразуми, Господи!

Меж тем в подножном сумраке, в коем все огни были строго запрещены, великая свежая сила уже ворочалась и подбиралась к стенам. Так море перед бурей начинает как бы ещё сонно ворочаться и трепетать, неторопливо вытягивая и собирая наверх, в силу грядущих волн, тяжесть своих грозных глубин, чтобы потом без устали наносить удары берегам. Хоругви тучились, паром обдавало от них, воздухи в стане становились горячее и тяжелее. Оружие не бряцало, но растекался от него кругом неугомонный шелест. Сапега не раз объезжал стены, слышимый только в строгих, негромких окликах.

Затевался вкупе со свежими силами общий единовременный приступ со всех удобных сторон. Но было придумано так, чтобы осаждённые того не уразумели, а кинулись все сначала на одну сторону, самую шумную, – будто весь приступ двинулся на той стороне после первого выстрела-сигнала «в бой». Потом последовали бы и другие выстрелы-сигналы – и тогда уж вся вавилонская сила языков должна была стянуться к стенам и на них котлом.

Вскоре после полуночи вдруг было замечено движение и на стенах обители. Появились огоньки-звёздочки лампад – и сверху на гогов и магогов потекло пение тропарей. По стенам двинулся крестный ход. Козаки задирали голову и невольно крестились, скидывая шапки. Да и не только православные крестились в оторопи, но невольно и католики. Пение наполнило ночь. Женские голоса вослед мужским становились всё сильнее и даже стали перекрывать монашеский хор. Сколько же их там, вопрошали сами себя уже готовые к приступу воины: вкруг всей стены лампады, неужто все стены крестный ход обоймёт, ангелы, что ли, к ним спустились на подмогу?! И дыхание внизу становилось порывистым, а у иных и колени слабнуть начинали.

Однако ж крестный ход миновал, затихло. И внизу подобрались. Тишина скопилась тугая, сравнимая с пыжом, затолкнутым в пушку.

Козаков, однако, обидел Сапега. Велел прямо перед ними, в первую очередь, поставить наёмную немецкую роту с регулярной огневой мощью. Вроде бы подмога получалась козакам – залпами прижать сидельцев наверху да и расступиться, пропуская козацкий вихрь. Однако ж запорожцы подозревали притеснение – а вдруг немцы первыми полезут! – роптали вместе с атаманами. Решили немцам на пятки наступать, а потом силой раздвинуть их и первыми стены взять, иначе и к шапочному разбору не поспеть будет – ризницу-то вперед всего разобьют.

И вот перед рассветом час приступа настал.

Бухнула сзади и сбоку первая сигнальная пушка, коей полагалось быть не угаданной осажденными.

…Тараса поставили в середину куреня, для сбережения. Да он впервые и не рвался. Только и думал – как бы вернее предупредить сидельцев.

Немецкая рота, хрупнув мёрзлой русской землею, двинулась к стене.

«Чи не відстаємо від них! На п'яти їм тиснемо!»[106] – ещё раньше знали команду запорожцы. Выступили – и выступили ходко и легко, не в пример железнобоким кнехтам.

«Шуму бы побольше…» – смекнул Тарас, а взял да и рёк общую досаду негромким голосом в гуще куреня: