Тайна стеклянного склепа

— Герши, я работаю над этим, но пока, увы, нет. Можно я буду говорить с вами по-французски? Французские звуки как-то легче переносятся моими истерзанными голосовыми связками. Можно было поговорить по-китайски, этот язык еще мягче, но я его не знаю столь хорошо, как знаете его вы.

— Да.

— Зайдете ко мне на минутку? Вас сейчас проводят.

Откуда ни возьмись, может, из-за шторы, а может, прямо из зеркала вынырнула горничная и, присев в книксене, сделала приглашающий жест.

Мы миновали два коридора, освещенных неизменными лампами накаливания, стены их тоже были кирпичными и также оснащены зеркалами, поднялись по лестнице, вновь повернули два раза налево, и в конце очередного коридора приблизились к окну. Только когда стена с окном начала отъезжать в сторону, я понял, что и окно, и кирпич, и жалюзи, и даже то, что за стеклом — зеленые кроны яблонь и груш сектора «апрель» были весьма искусно отрисованы — ни за что не поверил бы, что это холст и масло.

Пребывая в восхищении работой мастера, сотворившего столь достоверную копию действительности, я очутился в кабинете, похожем на стерильную операционную. Справа три высоких окна, сокрытых очень плотными жалюзи — вероятно металлическими, — на них играли ослепляющие блики. Три другие стены — тоже сплошь металл: стеллажи с книгами. Посередине на белом мраморе пола — размашистый стол, к которому с потолка спускались пять хромированных конусов — лампы. По углам — из столь же блестящего и начищенного хрома — искусно сотворенные человеческие скелеты. Каждый изгиб косточки, черепа, рисунок глазниц выверен так, будто то был настоящий скелет, покрытый блестящей краской. Приглядевшись, я заметил сети проводов и каких-то механизмов внутри полой грудины. Провода обвивали и позвоночники.

Как только я вошел, все пять ламп потухли, комната освещалась лишь узкими, как иглы, полосами света, скупо пробивавшимися сквозь реи жалюзи. В дальнем углу, рассмотреть который я не успел, что-то скрипнуло. Я лишь разобрал очертания высокого кресла, которое, точно фортепианная банкетка, развернулось вокруг оси, открыв взору сидящую в нем черную фигуру.

— Еще раз доброго утра, Герши, — проскрипел Иноземцев и переложил ногу на ногу странным механическим движением, будто и сам был автоматоном. — Прежде всего, хотел бы принести извинения за столь поспешное бегство… там… в кухне. Дело в том, что… — На несколько секунд он замолчал, верно взвешивая свои слова, обдумывая как бы поточнее и деликатнее выразиться. И не найдя иных слов, кроме правды, выпалил: — Зои права — весь мой штат состоит из людей, которым природа… отказала в возможности иметь весь набор частей тела, что присущ обычному человеку.

Я промолчал.

— Это не преступление, — повысив голос, добавил доктор, верно узрев в моем молчании упрек, — я всего лишь пытаюсь им помочь. Но всем отчего-то мнится, будто я непременно калечу людей сам, прежде чем пытаюсь вернуть им полноценное существование.

Оттого что в нарастающей ярости приходилось напрягать связки, имплантаты причиняли ему неудобство. Он закашлялся.

Закашлялся громко, надрывно. Но при этом оставался в кресле неподвижной статуей.

В комнате опять воцарилась тишина. Доктор молчал, тяжело хрипя, я во все глаза смотрел в темноту, пытаясь разглядеть хоть малейшее движение в кресле. Сопение и тяжелое дыхание должны были поколебать его неподвижность. Невозможно кашлять, при этом даже не дернуться. Он лишь переложил ногу на ногу как-то совершенно не по-человечески. Я не сдержал порыва любопытства и сделал шаг.

— Стойте! — прикрикнул он. — Отойдите! Сядьте вон в том углу у стеллажей, на первую ступень стремянки. У меня нет здесь ни скамеек и банкеток, ни кресел. Я не принимал никого в этом кабинете уже три года.

Подчинившись, я отыскал передвижную стремянку и уселся на нее.

— Довольно обо мне, — отрезал он.

Я устыдился своего любопытства. Надо бы выразить сочувствие. И больше не предпринимать попыток нарушить привычный распорядок жизни доктора, не смущать его своим присутствием, не заставлять комментировать свои действия.

Но слов, как всегда, я не подобрал нужных. За годы жизни словарный запас мой значительно оскудел. Мне не с кем было говорить. Синий и Зеленый изъяснялись со мной на космических языках. С людьми на этом языке говорить невозможно…

— Но я охотно послушаю вас, Герши, — вдруг сказал Иноземцев. — Расскажите, что вы с собой привезли из таинственного, полного загадок Тибета? Быть может, вы обрели способность летать или проникать сквозь стены? Или прикосновением руки превращать человека в камень?

Я не сразу понял насмешки в его словах, но она, несомненно, была — доктор всегда слыл непреклонным, неумолимым гностиком.

Без всякого оттенка чувства, хоть сколько-нибудь походящего на обиду, уязвление, я повторил ответ на сей вопрос, уже сегодня мною произносимый:

— Я был караульным.

Иноземцев шумно вздохнул, видимо, и во второй раз мой ответ не удовлетворил его.