Тайна субургана. И если я умру завтра... Среда обитания

Следователю, который вел дело, с большим трудом удалось расположить родных и близких Доноя и вызвать их на откровенность. Позднее они рассказали, как однажды старик бредил, громко выкрикивая слова и кому-то угрожая: «Нет, нет, только не я. Я не могу его убить. Не для убийства мы родились от своих матерей. Каюсь, ох, каюсь за свои прегрешения, господи! — В бреду он раздирал себе грудь руками, метался на подушках и все кричал: — Проклятые, любите ловить змей чужими руками! Принуждаете земляков убивать друг друга. Если это тебе так нравится, дамба, иди и сам убивай. А-а-а-а… я посмотрю… Проклятый убийца… Обманщик…» Когда он приходил в себя, горько плакал, сетуя на то, что видел страшный сон, и ругал хамба-ламу. «Добродетельный хамба, очисти мои грехи», — твердил он ослабевшим голосом, обливаясь слезами. Доной ни на что не жаловался, его родные не знали, чем ему помочь. Один лама, безуспешно лечивший его травами и притираниями, уверял, что в Доноя вселился шулмас[35], который «испортил» старика. Он пытался убедить аратов в том, что именно шулмас языком старого Доноя слал проклятия бурхану и наставникам-ламам. «Послушники бурхана, отойдите подальше от этого порченого, иначе с вами случится несчастье. Кто из вас будет слушать его бред, на того падут все грехи порченого. Тот, кто осмелится приблизиться к порченому, в которого вселился шулмас, тот навлечет на себя десять черных грехов и попадет в горящий ад», — твердил бритоголовый лама.

Но нашлись среди однохотонцев и смелые люди. Кто-то из молодых мужчин, накинувшись на ламу с кулаками, кричал:

— Это ваша религия отравила разум людей! Из-за вас умирает Доной! Перед смертью ему, видно, открылась правда, вот он и проклинал вас. Погодите, желтохалатники[36] скоро объявим вам войну, тогда узнаете!

Слова эти дошли и до ушей настоятеля Содова. Сначала он не принял их близко к сердцу, но со временем они глубоко запали в душу, часто стало щемить сердце, особенно по ночам, когда он оставался наедине с собой. Вдруг появлялось предчувствие беды, и это наваждение он никогда не мог прогнать до конца, как ни старался. Вернуть спокойствие и былую уверенность в себе не помогали и молитвы. «Все из-за Доноя. Надо немедленно убрать эту балалайку, — лопался от злости Содов, — он может все разболтать!»

Однажды Балдан сочувственно заметил ему, что хамба нехорошо выглядит и что он, вероятно, не совсем здоров.

— Неможется мне, вы, надеюсь, представляете отчего? Все из-за старой погремушки Доноя. Несет всякий вздор. Слыхали небось, что говорят про нас эти красные оборванцы? Выживший из ума старый идиот и умереть-то по-человечески не может. Его никак нельзя оставлять… Балдан, вы слышите? — Хамба повысил голос. — Нужно задушить этого старика!

— Успокойтесь, любезный хамба-лама! Следует ли так казнить себя из-за какого-то нелепого бреда сивой кобылы? Не будем спешить. Доной и так не сегодня-завтра уйдет в страну спокойствия. Стоит ли пачкать руки? Я вот что предлагаю: давайте к Доною подошлем своего человека, может, араты врут, что он про вас дурное говорил. А если это так, можно будет заставить его пораньше навеки затаить дыхание.

— Кого же послать, дорогой Балдан?

— Гомпила. Больше некого. Про всех остальных кругом знают, что они из монастыря, а с вашим братом ламами некоторые араты теперь стараются держать ухо востро. Гомпил не болтун, не пустомеля. Вообще, я сейчас Гомпилу, как никому другому, доверяю. И не было случая, чтобы я в нем усомнился или ошибся.

— Делайте, как знаете, — безучастным голосом ответил Содов. — Рохля ваш Гомпил.

— Не беспокойтесь, достойный отец. Это он только с виду рохля, а внутри имеет крепкий стержень. За это я и ценю его.

— Ну, раз благословенный посланник Японии желает послать непременно Гомпила, то и пошлем его.

На этом и порешили.

Когда Гомпил пришел к Доною, то не сразу узнал его, так сильно изменился за эти дни старик. Щеки запали, нос заострился, вокруг глаз синие круги. В чем только душа теплилась? Гомпил присел на низкий табурет возле постели больного.

— Чей ты будешь, сынок? — еле слышно пролепетал Доной. — Где-то я тебя видел, не припомню.

— Конечно, видели, дедушка. Я из монастыря. Меня послал Балдан, он спрашивает, как ваше здоровье.

— Спасибо, сынок. А я думал, все меня покинули, — на глаза старика навернулись слезы. — Хороший человек этот Балдан, да только не по той дорожке идет… Эх, бедняга, что с ним потом будет?

Он вытащил худую, почти прозрачную руку из-под одеяла и слегка дотронулся до руки Гомпила.

— Но все же Балдан не потерял человеческие чувства. Он меня не забыл. — Доной попробовал растянуть сухие губы в улыбке.

Гомпил наклонился к старику, с сыновней почтительностью погладил его жилистую, немощную руку.

— Дедушка, Балдан беспокоится о вас. Лекарство вам прислал от жара. — И он вытащил из-за пазухи порошки, завязанные узлом в носовой платок.

Доной при нем выпил один порошок, а остальные спрятал под подушку.