Тайна тибетских свитков

После отбоя им решили устроить то, что называется «пропиской», то есть поставить под контроль путем физического воздействия. Но девять человек встали плотной группой плечом к плечу. Стояли стеной и продолжали разговаривать. Так прошло три часа. Наконец «авторитету» Маркелу, который свой первый срок получил еще в девятнадцатом веке, все это надоело, и он скомандовал: «Обновить».

Один из новичков вскинул вверх левую руку. Потом медленно опустил ее на уровень глаз, поймав взгляд Маркела. Несколько секунд они смотрели в глаза друг другу. Лицо уголовника смягчилось, глаза подобрели, губы перестали сжиматься — казалось, сейчас он улыбнется. Но вместо этого он вдруг застонал, схватился за грудь и рухнул на пол.

Сквозь испуганную толпу протиснулся тот новенький, который играл в «гляделки» с Маркелом, присел рядом с вором, попросил освободить пространство — дышать человеку нечем — и склонился над лежащим, глядя в упор на его лицо.

Когда через несколько минут «авторитет» открыл глаза, новенький, наклонившись к его уху, что-то шепнул. Ошеломленный Маркел еле встал на ноги, дошаркал до кровати, сел и произнес: «Спать пора. Люди с дороги».

Следующий день начался с того, что вновь прибывшие, как и положено, отправились на работу. Никто из уголовников, конечно, не знал, что новичков увели таежной тропой в отдельно стоящий домик, где с ними продолжал работать Росохватский.

Вечером же они, как и накануне, снова стали переходить от человека к человеку, обмениваясь какими-то непонятными фразами.

Так прошло несколько дней, а потом случилось невероятное: уголовники вышли на работы!

Посмотреть на этакое чудо повалило начальство из других лагерей, из Москвы, но всем объясняли, что работающие зэки — это последствия правильно проводимой работы по перевоспитанию социально отсталого уголовного элемента, и ничего более.

Бокий Росохватского при всех хвалил. Потом, когда они остались одни, спросил, будто шутя, понизив голос: «Ну а если предположить, что человек с такими же знаниями, как вы, профессор, уж не обижайтесь, задумает устроить бунт заключенных, у него это получится?» Росохватский ответил: «Конечно, можно. Какая разница? Процессы-то в подсознании происходят те же самые», а Бокий сказал, что, ни на миг не предполагая, будто профессору в голову могла бы прийти мысль о бунте, в интересах дела хорошо прикинуть план работы по «имитации восстания». На вопрос Гордея о сроках подготовки такого плана ответил: «Вы просто думайте, а я пока подумаю насчет того, чтобы перевести вас в Ленинград, поближе к семье».

Восстание заключенных организовали в Забайкалье. Там лагеря изобиловали «местным материалом» — бывшими колчаковцами и белогвардейцами. Хотя какие уж там колчаковцы! Крестьяне, взявшие в руки оружие, чтобы защитить свой дом, семью, хозяйство. Но, если таким образом рассуждать, виноватых вообще не найти…

Главная же цель «опыта», как потом стал считать Росохватский, заключалась в том, чтобы сменить лагерное начальство: очень уж укрепился товарищ Ягода в последнее время — баланс нарушается.

Известие о восстании каким-то образом все-таки связали с необычным поведением уголовников из «эксперимента» Росохватского. Профессора поместили в карцер, допрашивали, но он занял круговую оборону, повторяя то, что «пело» и само лагерное руководство месяц назад: «Поведение уголовников, вставших на путь перевоспитания, основано на правильной методике работы с ними». Так что предъявить что-то конкретное ему так и не смогли, из карцера выпустили, отправили на работу.

Еще дней через десять появился Маслов, молча снял Гордея с обычной работы заключенных, вернул в лабораторный корпус. Ночь Росохватский провел с той же симпатичной женщиной из обслуги, а утром Маслов приказал собрать все материалы исследований, переодеться в гражданское платье и увез его в Ленинград.

Там профессора уже ждала любимая жена и не менее любимая работа. Не институт, конечно, но большая лаборатория, подчинявшаяся лично товарищу Бокию Глебу Ивановичу. И отказа ни в чем Росохватский не знал.

А Бокию надо было спешить. Нехорошо все-таки получилось с Тумэном Цыбикжаповым, но тот сам виноват. Ведь просили ж по-человечески: отдай ты эту старинную вещицу, тебе она все равно не понадобится! Отдал бы — жил до сих пор. А так что? Ни себе, ни людям.

Ну ничего, если у Росохватского все пойдет так же, как прежде, может, и сотворит профессор что-нибудь совершенно новое взамен утраченного…

Корсаков все это время слушал неотрывно, не сказав ни слова.

— Вот такая история, друг мой Игорь. Все остальное обдумывайте сами, — закончил рассказ Льгов, посмотрел на часы и сказал как-то смущенно: — Могу я у вас до утра остаться?

— Куда же вы среди ночи пойдете? — удивился Корсаков.

Льгов облегченно кивнул и, поднимаясь со стула, сказал:

— Спасибо, Игорь Викторович, за ваше любезное предложение!

И уже в дверях остановился и сказал:

— Я ведь совсем забыл, что обещал вспомнить имя того паренька-азиата, который интересовался и свитками, и работами Росохватского, помните?

— Конечно.

— Так вот, зовут его Баир Гомбоев.