Тайна трех

Не знаю, какой будет конечная цель маршрута, но вот уже десять минут она стояла напротив детской площадки. Стояла и смотрела на играющую ребятню.

– Детская площадка.

Я достала из рукава куртки красную помаду, которую мне отдала Алла под шпилем МГУ. Я видела такую же во сне, когда уснула в повязке из крапивы и оказалась в том самом дне. Площадка, классики, Алла, я, Макс, наши родители. Мама Аллы достала помаду из сумочки. Ту самую, которой Алла нарисовала круг с плюсом в клетке классиков.

– Вы тут с ребенком? – услышала я голос женщины, приблизившейся к моей ненормальной маме. – Не надо тут стоять и смотреть. Уходите, женщина. Идите, куда шли.

– Но я…

– Что? У вас ребенок здесь? Сын, дочка? Где? Кто?

– Они? – переспросила мама, совершенно не понимая сути вопроса.

– Так, женщина! Иди-ка ты давай, пока полицию не вызвала.

И это был второй раз, когда я чуть было не выпрыгнула из засады, чтобы «найтись» и увезти мою особенную мать домой.

Только не успела. Она побежала прочь, сливаясь с темнотой.

Мелькала только ее желтая шапка в ярких треугольниках фонаря и прыгающий куст герани. И тут произошло самое неожиданное. Я ждала, что мама приведет меня к какой-нибудь секте, своему любовнику или в подпольный игральный клуб.

А она привела меня… к храму. Перекрестилась и пошла по ступенькам наверх.

Я вошла следом, еле сдвигая тяжеленную дверь.

Пахло приятно, и было тепло. И свет был таким, как я люблю. Больше выключенным, чем включенным. Осмотревшись, заметила маму. Она стояла на коленях возле непонятного мне золотого прямоугольного ящика, за которым возвышался высокий крест с распятием. Рядом с ней лежало перевернутое ведро с торчащей тяпкой и накренившийся горшок с геранью. В каждой руке мама держала по свечке. То есть она держала ДВЕ свечи. Губы ее что-то быстро-быстро шептали, пока талый воск обволакивал пальцы, но она его совсем не замечала.

Я попятилась к ларьку с товарами, обращаясь к сотруднице в белом платке на голове:

– Что это?

Спросила я, похоже, сразу обо всем: что происходит, что это за место, что делает эта женщина?

– Это канун. Женщина молится за души усопших. Попросила две свечи, отдав свой кулон вместо денег, и молится. Я не хотела брать, но она его попросту бросила на прилавок, – ответила служительница.

– Это моя мать.

– Вот возьми, – вернула мне женщина материнский кулон. – Часто ее здесь вижу. Часто. За упокой и ставит только. И всегда две свечки.

– Две? – не могла поверить я.

Моя мама не переносит число «два». Не произносит вслух, перепрыгивает при счете. Даже двух оборотов кудрей в ее прическе не будет, а тут я вижу ее в храме с двумя свечами в руке.

– Помолись вместе с мамой за души усопших. За обе ушедших души.

– А кто умер-то? – задала я единственный резонный вопрос, для которого не нужно было вселять в себя никакой дух Аллы. – Кто усоп?

Глава 20 Пара на пару

Стоило выйти на ступеньки церкви, порывы октябрьского ветра сорвали с головы мою огромную вязаную шапку. Если б не пришлось за ней гнаться, ноги бы так и вросли в цемент и бетон, превращаясь в камень, наливаясь свинцом.

Моя мама ходит в церковь.

Она молится за усопших.

У нее в руке две свечки.

Чтобы избежать ступора вперемешку с панической атакой под присыпкой маниакально-депрессивного синдрома, я начала решать задачу поступательно. Первое, что нужно сделать, – подобрать шапку.

Обежав машину, подняла ее с асфальта, отряхнула от жухлых листьев и первой слякоти, водрузив обратно на голову.

Второе – позвонить папе. Шли длинные гудки, но абонент все-таки ответил, что с моей телефонной трубкой происходило нечасто в последнее время:

– Алло.

– Пап, я около храма. Там внутри мама.

– Где вы?

– Улица Щербакова, тринадцать. Ты приедешь?

– Что с мамой? Ты с ней рядом?

– Нет… – Пауза. – Мама сидит на полу, – снова пауза, – с двумя свечками в руке. Ты мне скажешь? Скажешь, кто усоп? За чьи души она молится?

– Кира, оставайся там. Я еду. Где ключи… куда я ключи дел… Ты меня слышишь? Никуда не уходи!

По моим щекам текли спокойные слезы. Пока мы говорили, я шла. Просто шла.

Я не могла оставаться. Чувствовала, что погружаюсь в преисподнюю лжи и тайн, что не осталось для меня исповедальной истины и правды – ни в типовой двушке, ни в атмосферном поместье. Родители, парни, подруги… я сама – что из всего этого настоящее?

Если Алла – стопятидесятилетний кактус Пуйя под медным куполом оранжереи, то я – герань на дне эмалированного материнского ведра.

– Пап…

– Ты плачешь? Кирочка, не плачь. Я еду. Только не клади трубку.

– Не называй меня «Кирочка», не называй, пожалуйста! Ненавижу так…

– Кира, все будет хорошо. Остановись и никуда не уходи от храма.

– Я не могу.

– Можешь. Говори со мной. Найди лавочку, если не можешь стоять. Сядь и говори со мной.

– Нет времени. У него нет этого времени, пока я тут буду сидеть! – закричала я. – Что она с ним сделает? Что? Какие пытки придумает?! Куда она его дела?

– О ком ты? У кого нет времени?