Тайна трех

– Кто же ты, Алка… – смотрела я на свое отражение в зеркале мозаики.

Снизу раздались крики, стоило мне приблизиться к краю. Собравшиеся боялись, что я сорвусь. А кто-нибудь наверняка только этого и ждал. Я стояла, опершись ногой о парапет, и смотрела вниз. На картину.

Надеюсь, все эти орущие внизу люди успели отойти в сторонку, когда от увиденного меня вывернуло.

Дважды.

Глава 21 Отдай улитку, сказал Журавль

Это была я.

На полотне нарисован мой портрет. В профиль. Нарисован в стиле импрессионизма Воронцовой огромными яркими мазками. В коллекции «Пара Парадокс» все было по два. И эта картина не стала исключением. На ней меня тоже оказалось две, смотрящих друг на друга, словно в отражение.

– Мама… – прошептала я, видя, как она сидит на корточках и кромсает ножницами угол картины… наверняка зигзагом.

У подъезда с мигалками и воем остановилась пожарная служба, карета «Скорой» и черный минивэн, откуда выскочил репортер с микрофоном и оператор с камерой. Чтобы не попасть во все новости в рубрике «Ужасы нашего городка», я спустилась той же дорогой через люк, толкнула дверь в квартиру и завалилась лицом на подушку, подперев дверь стулом.

Через пять минут меня нашел отец, выбив стул и сбив с петель половину двери. С ним в комнату протопал врач (я чувствовала запах бинтов и лекарств, как в аптеке), но, судя по репликам отца, тот быстро отослал его, понимая, что болит у меня не тело, а душа.

Отец вытянул прижатый мною плед и накрыл, подтыкая края.

– Девушка на картине, – начала я разговор, – такая же, как я. Моя сестра? Это она умерла на той площадке?

– Нет.

– Ты врешь, – прозвучал мой ответ точкой. – Я просто знаю, что ты врешь.

– Нет, – снова повторил отец.

– Мама назвала меня Ирочкой… сегодня перед тем, как убежала с тяпкой. Это ее имя… сестры…

– И не только Ирочкой… – звучали его слова из преисподней, откуда никто из нас не мог выкарабкаться последние восемь лет.

Мои легкие лишились запаса кислорода, продырявленные дважды. Она называла меня Ирочкой и Мирочкой.

– Мира… – просипела я, не веря, что способна издать такой долгий звук из целых двух слогов.

Рано я поставила точку, когда требовалось двоеточие.

Отец начал говорить. Он впервые произносил правду, что я так жаждала узнать. И слушая его, я стала не журавлем, а курицей, заглядывающей в хозяйский сарай с вопросом: куда отправляются куры дальше?

– Не сестра, а сестры. Две наших дочери, две девочки. Ира и Мира. Вы близнецы. Все трое, но сберегли мы лишь тебя одну. Вот почему твоя мама стала такой. После трагедии… ее рассудок изменился. А ты все забыла.

– Мама отрезала с фотографий… – подавилась я слюной, – их?

– Да, их. Словно всегда была только ты одна.

«Ми-два – числительное в уравнении, которое не могла расшифровать Алла. Вот что оно означало… Мира и Ира».

– Как? Как это произошло?

– Того, что ты забыла, я никогда не знал. Никто не видел, как это случилось. Рядом только дети играли.

– Дети?

– Ты с сестрами, Алла и Максим Воронцовы. Были другие. В тот день на площадке отмечали день рождения мальчика. Но никто ничего не видел. Был четверг. Была рыба. Ее мама готовила. Я помню вкус и ненавижу его. Четверги и минтай, но Марина готовит его и готовит, каждый четверг. Она не понимает. А когда что-то в ее разуме проясняется, она хватает герань и едет на кладбище. Высаживает ее в любую погоду. В сугробы. В слякоть. В сухостой. И в храм. Туда Марина тоже ходит. В тот, где проходило отпевание. Ставит две свечи. Долго сидит на полу.

– Зачем ты отправил меня к Воронцовым? Почему не рассказал все сам?

– Потому что… мне посоветовал поступить так психотерапевт. И не один, сразу несколько. Они сказали, ты можешь вспомнить.

– Что я должна была вспомнить, пап? – еле сдерживала я невротическую икоту.

Каждое слово я произносила сиплым, севшим голосом.

– В полиции считают, ты видела, как это случилось. С Мирой и Ирой. Ты была рядом.

– Я была рядом?

– Их нашли в обрыве, в ста метрах от детской площадки. Возле оврага сошла земля. Девочки рухнули вниз и напоролись на коряги. Позже нам сказали, что каждую… прокололо двадцать два раза. И они смотрели… как на картине… друг другу в глаза. Такими их нашли… такими, как на портрете.

– Я все видела?

– Так считают полиция и врачи. С вами со всеми беседовали, кто был там. С тобой, с Аллой, с Максимом, с остальными детьми, чьи родители дали разрешение. Но ты не произнесла ни слова. Ты забыла тот день и все, что случилось раньше. А еще, – тер он ладонями лицо, – ты не разжимала кулак. Правый. Держала что-то крепко-крепко. Долго держала. И молчала.

– Не разжимала? Поэтому у меня сухожилия до сих пор ноют?

– Скорее всего, да.

– Что в нем? В кулаке? Что я прятала?

– Твою руку никто не мог разжать. Даже ночью мышцы не ослабевали. Спазм. Невралгия. Куча диагнозов. Хирурги предлагали операцию, но мы не разрешили. Ты молчала. Я носился с Мариной. С тобой сидела бабушка. Так ты пропустила третий класс. Спустя полгода как-то ночью ты разбудила бабашку. Она спала с тобой в комнате на раскладушке. Ты позвала ее и начала говорить.

– И что я сказала?