Тайна трех неизвестных

— Ну показывай улов, — сказал он весело и, взяв у меня прут с нанизанной на нее рыбой, начал рассматривать. — О, три чехони, подлещики, устирочка, ерши… носачи и обычные… красноперки, подъязки… О! И линь один даже есть… Молодец! Знаменитая будет уха. Хорошо клюет? На что ловил? На червя, мотыля, на опарыша… или, может, на тесто? А?

— На червя… красного, — еле выдавил я из себя, напряженно глядя на него — когда же он начнет?

Но отец Гога только посмотрел на меня пристально серыми прищуренными глазами и вдруг поднялся:

— Ну, поеду. Спасибо за воду. Будьте здоровы.

И пошел к машине.

Когда он отъехал, я удивленно посмотрел на деда:

— Чего он хотел?

— Кто его знает… Воды попросил… в радиатор залить. Говорит, выкипела вся…

Странно. И чего именно к нам? Неподалеку на улице колодец стоит, и ведро возле нее. Неспроста. Ой, неспроста Гога заехал. И как он посмотрел на меня! Насквозь взглядом прошил. По глазам видно было, что все-все он знает. И от того, что он ничего не сказал, еще как тревожнее мне стало. Такое у меня впечатление было, словно он не хотел говорить при деде. Как-то так он смотрел на меня, будто у нас с ним было что-то совместное и от деда тайное. И своим взглядом он словно сказал: ничего, мы потом поговорим.

О господи! Так это значит, что я заодно с попом Гогой. Заодно с бабкой Мокриной и всеми богомольными старушками. Заодно с этими грязными алкоголиками, которые побираются в Дедовщине возле церкви, которые неизвестно где живут и которым действительно, кроме бога, больше не у кого уже выпросить на похмелье.

А раз я заодно с попом Гогой, то, значит, против родной мамы, депутата и передовика, которая всегда сидит в президиуме, против учительницы Галины Сидоровны, которая проводит в селе атеистическую пропаганду, против всего прогресса и науки во главе с академиком Келдышем.

И все благодаря тому, что я, болван, сфотографировал привидение — черт бы его побрал! Теперь отец Гога не отвяжется от меня. Запутает и поймает меня в свои сети, как запутал и поймал десятиклассника Валерия Гепу из Дедовщины, который, не пройдя по конкурсу в Гидромелиоративный, поступил в Духовную Семинарию, и теперь учится на попа. Так и я. Павлуша станет художником. Гребенючка тоже, Карафолька академиком, Коля Кагарлицкий артистом, Вася Деркач фининспектором, а я монахом. С длинными грязными космами и реденькою бородкой. В черной засаленной сутане и с крестом на шее.

Мысли роились и гудели в моей бедной голове, как пчелы в улье.

Это ж еще и маму могут из-за меня и депутатов исключить… А что! Какой же она депутат, когда у нее сын с крестом ходит! Хорошо, хоть она не видела попа Гоги у нас во дворе. Сегодня партийные собрания, и они с отцом придут, видимо, очень поздно. Сидит себе в президиуме и не знает, бедная, какие черные тучи клубятся над ней.

Нет!

Нет!

Надо спасаться. Надо что-то делать. Надо людей звать на помощь. Прежде всего надо идти к деду Саливону. Поговорить с ним, расспросить, может, он что-то видел, заметил, это все-таки возле него, почти возле дома, в его саду. Не мог он ничего не заметить.

И вообще надо, может, какую комиссию создать — пусть решают этот сложный научный вопрос. Это вообще-то дело всего общества. А то чего оно такое хитрое, общество, — хочет, чтобы столь важные общечеловеческие вопросы решал мальчишка малограмотный из седьмого класса. Черт знает что! Свалили все на меня одного. Безобразие!..

Но прежде всего — с самого утра — к деду Саливону.

С таким твердым решением я и заснул.

Глава Х. Я посещаю деда Саливона. Невероятные чудеса

Дед Саливон сидел на завалинке и крошил в ведро картошку для свиней. Голова его была обмотана мокрым полотенцем, и вода с полотенца текла по лицу, повисая серебристыми каплями на седых усах. Дед морщился и стонал.

«Это же он на свадьбе перепил», — догадался я. Еще, чего доброго, прогонит, разговаривать не станет.

— Здравствуйте, диду, — робко поздоровался я.

Он не ответил, только кивнул.

— Опохмелиться бы вам, — сочувственно сказал я.

Он со стоном отрицательно покачал головой. Я вспомнил — дед Саливон никогда не опохмелялся. Где-то он вычитал, что опохмеляются только алкоголики, и с тех пор всегда стойко переносил похмелье.

Я топтался на месте, не решаясь заговорить. Он вопросительно взглянул на меня и наконец открыл рот.

— Чего тебе? Меда?

— Да нет! Нет!

— А что?

— Да вы же плохо себя чувствуете…

— Ничего. Так чего тебе?

— Да хотел рассказать немного и расспросить.

— Рассказывай.

И я рассказал деду все и показал фотографию. Дед Саливон выслушал меня внимательно, потом посмотрел прямо в глаза и сказал:

— Я знаю. Я тоже все видел.

У меня на затылке задеревенела кожа.

— И вы… тоже… видели… призрак?

— Видел, — спокойно сказал дед Саливон и поднялся. — Пойдем!

«Значит, правда, — в отчаянии подумал я. — Значит, привидения реально существуют. Значит, после смерти человек, человеческий дух по физическим законом Ломоносова — Лавуазье точно превращается в призрак. И не избежать мне теперь сетей попа Гоги. Придется-таки быть монахом.»