Тайна «Утеса»

— Нам ничего другого не оставалось.

— И помогло это вам узнать, как даровать бедным призракам вечный покой?

— Нет.

— Иначе и быть не могло. Но теперь я надеюсь помочь вам сам. Я получил разрешение епископа.

Упорство священника ставило меня в щекотливое положение — выхода не было, кроме как открыть ему, что об экзорсизме не может быть и речи. Я сказал:

— Очень сожалею, что вы побеспокоили епископа, отец, но видите ли…

— Я все знаю. Знаю, что вам необходимо получить разрешение из инстанции… — он едва заметно улыбнулся, — из инстанции, которая для вас гораздо важнее. Я как раз и собираюсь обратиться в эту инстанцию.

— Стелла Мередит сегодня уезжает в Бристоль, — сказал я.

— Что ж, Бристоль находится в пределах моих возможностей.

— Вы очень добры, отец Энсон, но поверьте, Стелле нужно забыть все это. К тому же насчет призраков теперь уже ничего предпринимать не надо: мы решили отказаться от дома.

— Это очень ответственный шаг.

— Мы вынуждены. У нас нет выбора.

Он склонил голову и задумался. Я рассчитывал, что он больше не вернется к разговору об экзорсизме, но напрасно. Отец Энсон устремил на меня пристальный взгляд.

— Простите меня, мистер Фицджералд, но я позволю себе некоторую настойчивость. Я ведь думаю не только об этом прекрасном доме, хотя понимаю, как тяжело вам расставаться с ним. Я думаю о Стелле — несчастное дитя, неужели ей жить всю жизнь под таким тяжким гнетом: сознавать, что в «Утесе» не находит себе покоя душа ее матери? Каково ей таить в сердце такие богохульные мысли?

Он даже покраснел от гнева, но, быстро овладев собой, заговорил мягко, с прежней обходительностью.

— Я знал мать Стеллы. Могу даже сказать, — он поколебался, — что мы были друзьями. Я не сумел выполнить свой долг в отношении Стеллы, не нашел пути к ее сердцу. Я должен был навещать ее и в дальнейшем собираюсь навещать непременно, а сейчас мне важно узнать, согласитесь ли вы и мисс Памела провести в доме экзорсизм, если мне удастся склонить Стеллу к необходимости его применения?

Я был огорчен. Мне нравился отец Энсон, и я с удовольствием сохранил бы дружбу с ним, но что я мог ему ответить? Если уж говорить, то только начистоту. За долгие годы его старые глаза научились разбираться в характерах и слабостях людей; за любыми рационалистическими рассуждениями и напускной претензией он видел все того же сына Адама — дитя первородного греха.

Я рассказал ему примерно то же, что и Максу, объяснил, что происходит со Стеллой, повторил прогнозы доктора Скотта. Священник был удручен, он склонил голову на грудь и зашептал молитву.

— Простит ли меня Господь? — проговорил он упавшим голосом. — Неужели я опоздал?

— Но разве вы можете считать себя ответственным за все это?

Отец Энсон промолчал. Чтобы отвлечь его, я начал рассказывать о нашем сеансе и только хотел описать транс, в который впала Памела, как вошла сияющая Лиззи с поручением от сестры — та надеется, что перед уходом отец Энсон найдет минутку навестить больную. Мы сразу поднялись к ней в спальню.

Памела в красивой кружевной кофточке уже сидела в постели. В. комнате было уютно, горела лампа, а задернутые занавески на окнах отгораживали нас от ненастья во дворе. На постели у Памелы были разбросаны листы нашего дневника. Памела радостно поздоровалась с отцом Энсоном и сказала, что уже совсем здорова и потрудилась на славу.

— Вы знаете испанский, отец? — спросила она.

Действительно, как это мне не пришла в голову такая возможность!

— Знал когда-то, — ответил священник.

Памела дала мне записи Ингрема.

— Ты помнишь, Родди, как звучали эти слова? Попробуй прочесть их. Отец Энсон, — объяснила она священнику, — вчера я произносила эти слова, когда была в трансе.

Он укоризненно покачал головой. Но глаза его загорелись, и он весь превратился в слух, когда я, стараясь выговаривать каждый слог как можно точнее, прочел: «nina mia, chica, guapa» и другие слова. Отец Энсон взял листок у меня из рук.

— Это просто ласкательные обращения к ребенку, уменьшительные, вроде «милочка моя», «крошечка моя», «малышка» — так мать разговаривает с ребенком.

У Памелы блестели глаза.

— Так я и думала! — Она взглянула прямо в лицо священнику и спросила: — У Кармел был ребенок?

Он разглядывал листок, где были записаны слова, и как будто не слышал вопроса, но немного спустя неохотно сказал:

— Кармел приехала сюда из Испании. Я знал ее совсем недолго. Что было с ней на родине, я не знаю, многое могло случиться, но она мне ничего не рассказывала.

Памела улыбнулась и спрятала листок.

— Хорошо! — согласилась она. — Но уж это-то вы можете мне сказать? Когда вы впервые познакомились с Кармел, какой она была? Нежной и любящей?

— Так мне казалось.

— А что вы можете сказать об ее порывистом нраве, об ее выходках? Действительно она вела себя так безобразно, как все здесь рассказывают?

Священник улыбнулся:

— Однажды я видел, как Кармел вышла из себя — рассердилась на мою экономку. Тогда она больше всего напомнила мне обиженного плаксу — ребенка.