Тайна записной книжки Доры Маар. Дневник любовницы Пабло Пикассо

Я могла бы продолжать поиски, долго и упорно определять имена, которые никак не поддавались расшифровке, найти парикмахера или идти по следам Арагона, Юне, Деарм, Брака, Джакометти… однако, как и в путешествии, выбранный добровольно или обязательный маршрут редко позволяет исследовать весь ландшафт. Главное – добраться до цели, в данном случае до Менерба.

Я спала в доме Доры в прекрасной комнате на четвертом этаже, прямо над ее собственной спальней, с тем же видом, что у нее, на сад, смоковницу, жасмин, где справа – скала, слева – виноградники в долине, а вдали – горный массив Люберон.

Несколько картин все еще обозначают ее территорию. Но дом, полностью отремонтированный американским фондом, стал Домом творчества и принимает теперь ученых и художников. Что бы она подумала об этом современном комфорте, этих глубоких диванах, вай-фай, кондиционерах?

«Мне кажется, – пишет Модиано, – что при входе до сих пор слышится эхо шагов тех, кто проходил по коридорам раньше и кого уже с нами нет. Что-то продолжает вибрировать от их шагов, эти волны становятся все слабее, но, если прислушаться, их можно уловить». Эта фраза, взятая из «Доры Брудер», находит отклик в доме Доры Маар. Вот и я постаралась быть внимательной к самым слабым волнам. Я смотрела вдаль из окна ее мастерской, ходила вокруг ее мопеда, надеясь, что, возможно, увижу ее во сне. Но никакой вибрации не услышала. Ни шепота, ни призрака! Просто отключился вай-фай, а роутер вдруг начал мигать в ночи. Но вряд ли это она отключила интернет.

Затем взошло солнце, и свет залил комнату, как когда-то это было в ее комнате по утрам. И я увидела, что солнце слепило ей глаза… Даже после бессонных ночей или ночной тоски она брала четки, лежавшие на ночном столике, опускалась на колени у окна и молилась, глядя на холмы, которые то появлялись, то исчезали в тумане. Это было зрелище, за которое каждый день она благодарила Господа.

В тайне от самой себя самой себе
Тайной
Живой, ты заставляешь меня жить
В этой комнате, где я пережила безумие, и
Страх и горе – это просто пробуждение в летний день
Отверженность огромна, но сейчас лето,
Тишина при ярком солнце —
Это место покойно, где душа слагает только
Счастье ребенка на пути к дому [185]

.

Она могла казаться неуловимой. Ее жизнь была похожа на кубистический портрет, разбитый на несколько граней, которые, как правило, непрозрачны, они множат точки зрения и взламывают направление и перспективу. «Чем больше я смотрю на Дору, тем хуже ее вижу. Чем больше я думаю о ее судьбе, тем меньше ее понимаю», – писал каталонский биограф Пикассо Хосеп Палау-и-Фабр [186]. Следовало бы добавить: «Возможно, это было то, чего она хотела, оставаться непроницаемой и сделаться сфинксом для потомков». Хотела ли она этого на самом ли деле? Главное – она заставила меня почувствовать, что никогда не переставала искать себя. Изучая записную книжку, я узнала о существовании нескольких Дор.

Первая была амбициозным молодым фотографом, искренне преданной левым идеям, свободной, блестящей, но вспыльчивой.

Вторая – страстной любовницей, совершенно отказавшейся от независимости, все больше и больше подчинявшейся своему господину, наслаждавшейся своей покорностью, страдавшей от того, что ее не любят.

Третья – потерянной женщиной, которая бредила и теряла рассудок.

Четвертая – женщиной, которая восстала, благодаря психоанализу, Богу и живописи. Это она вела записную книжку.

Пятая – мистиком, постепенно погружавшимся в свое искусство и благоговейное молчание.

Шестая была пожилой женщиной, которая уже не выходила в мир и оставалась связанной с другими только телефоном. Непредсказуемой, иногда очаровательной, иногда параноидальной, исполненной горечи… Иногда гомофобкой и антисемиткой. Мне не хотелось видеть ее сумасшедшей старухой, зацикленной на своих навязчивых идеях. Но такая тоже существовала.

Еще я не хотела превращать ее в жертву. Было бесчестно со стороны Пикассо присвоить ей унизительное прозвище «плачущая женщина». И лишь немногие видели, как она плачет… Из-за него мы имеем все основания пожалеть об участи музы, которую мучили, отвергли, а затем терзали, держа при себе, но на расстоянии. И однако с первого же дня в «Двух обезьянах» Дора Маар добровольно отдалась его воле, неистово доверилась ему. И если ее наслаждение страданием осталось непостижимой тайной, мы должны принять ее свободную волю, которая проявилась в рабском подчинении, выбранном или навязанном самой себе, в отношениях как с Богом, так и с Пикассо. «Я не была его госпожой, – говорила она, – это он был моим господином».