Тайна жаворонка

У меня не получается перестать волноваться за Дейзи. Сегодня я впервые с того ужасного дня оставила её одну, и хотя я знаю, что с ней всё в порядке и она очень весело проводит время в компании Бриди, от волнения покалывает шею и сводит плечи. Я глубоко вздыхаю, выпрямляю спину, пытаюсь расслабиться.

– Ты прекрасно выглядишь, – говорит Дэйви.

– Ты тоже, – я расправляю салфетку на коленях и стараюсь не думать о том, каким неловким вышел этот обмен репликами. Потом поднимаю глаза и вижу, что Дэйви мне улыбается.

– Знаешь, я в восторге от того, как ты пела на дне рождения Элсбет. Тогда на пристани, перед тем как случилось страшное, я как раз говорил о том, что очень хотел бы слышать тебя вновь. Твой новый голос идеален для старых песен.

– Спасибо. Ну, может быть, – ухожу я от ответа, предпочитая не говорить о том, что мне кажется, будто всё это было тысячу лет назад, и может быть, мой голос с тех пор стал ещё хуже. Мы молчим, пока официант приносит меню и наливает нам по стакану воды. Я с удовольствием отпиваю глоток.

– Забавно, правда? – спрашивает Дэйви. – Шотландцы обычно немногословны. Но в своих народных песнях они поют о том, о чём никогда не говорят. Полагаю, именно поэтому такие песни и были написаны и теперь передаются из поколения в поколение.

Я смеюсь.

– Ну да, в основном эти песни – о любви и потерях. Полагаю, в этом и состоит вся суть жизни.

Он качает головой и театрально вздыхает.

– Ах, Лекси Гордон, для такой молодой женщины ты слишком цинична.

– Не такой уж и молодой! Мне довелось испытать и любовь, и потерю. И скажу тебе, что не зря на одну весёлую песню приходится три грустных.

– Да, но никто никогда не говорил, что жизнь должна быть лёгкой, правда? В те дни, когда были написаны эти песни, она была ещё тяжелее. Но это нас связывает, да? Трудности и вера в то, что наступят лучшие времена. Если не для нас, то, по крайней мере, для наших детей.

Я думаю об этом, делая вид, будто изучаю меню. Перед глазами встаёт образ мамы, и я снова слышу песни, которые она любила петь. Её жизнь выдалась очень трудной, но Дэйви прав – в её грусти всегда звучали нотки надежды. И, живя на побережье Лох-Ю, в очень дружном сообществе, она чувствовала себя частью чего-то вечного, нерушимого, как холмы, постоянного, как приливы. Музыка этих мест – такая же неотъемлемая часть природы, как крики чаек и шум ветра среди холмов, деревянные и струнные инструменты оркестра сливаются с песнями нашей жизни.

Рассматривая меню, Дэйви тихонько напевает себе под нос, и я узнаю припев «Прощального стакана». Он, конечно, много знает о прощании. Как больно ему было так внезапно потерять брата и постоянно видеть медленное, но неотвратимое угасание матери, одержимой выпивкой. Моя мама тоже любила эту песню. Может быть, она думала обо всех тех, кого забрала война. Как тяжело было ей отпускать меня, когда я решила перебраться в Лондон и начать новую жизнь, и как легко было мне. Эта песня в современной обработке часто звучала из фермерских домиков. Горные местности красивы и вместе с тем суровы, как сама жизнь. Эта земля привыкла прощаться.

Мы говорим, и едим, и вновь говорим, и мне становится легче. Что-то успокаивает меня, и это не вино, не отличный стейк с картофелем. В конце обеда меня охватывает чувство полного удовлетворения. Нет, не чувство сытости. Нечто большее. И, наверное, это связано с компанией Дэйви Лаврока.

Когда он целует меня на прощание у ворот домика смотрителя (надеюсь, Бриди нас не видит, но не сомневаюсь, что из-за занавески в гостиной мелькнула полоска света), за плеском волн и стуком собственного сердца я слышу что-то ещё. Что-то, что бежит по моим венам и кажется сильнее океанского прилива.

Я знаю это чувство, помню его по прежним временам. Его имя – надежда.

Флора, 1943

Пока тянулся год, Флора понемногу начала привыкать к прибытиям и отплытиям кораблей. Озеро редко бывало спокойным, кораблям, заправщикам и буксирным суднам не было отдыха. После того как конвой уходил, взбив воду так, что она начинала пениться, иногда выдавались пара относительно свободных дней, но вскоре начинали собираться и вставать на якорь новые торговые корабли, и их число понемногу разрасталось до тридцати-сорока. После этого они занимали свои позиции, один за другим, и готовились к очередному полному опасностей путешествию.