Тайна «Железной дамы»

– Ренье, запиши имена всех присутствующих в этом кабинете, – проговорил он, развернувшись лицом, и, сурово нахмурив брови, добавил: – Если завтра или когда-либо еще я прочту в какой-нибудь, пусть даже самой паршивой, газетенке о том, что здесь произошло, я уволю всех! Всем все ясно? Насчет этого дела велели держать язык за зубами. Лессепс пока не банкрот, и нам может крепко достаться.

Но во Дворец Правосудия Иноземцев и бедный измучившийся Герши отправились без протекций комиссара. Невзирая на блестящую, по его словам, победу доктора, сам он отказался трогаться с места и своему медицинскому эксперту не велел, пока Вижье не вернется со сведениями от Жако Бюше. В гневе Иван Несторович хлопнул дверью, а напоследок сказал: «Нравится комиссару Ташро или нет, но месье истопник с вокзала Аустерлиц приторочен сейчас к фиакру, я всю ночь с ним беседовал и уж знаю лучше, Жако это или не Жако».

Во власти ярости Иноземцев ворвался в зал суда в половине второго по полудню, растолкал жандармов, грозно заявив, что является представителем защиты. Герши даже не пришлось называть свое имя, он лишь уронил к ногам стражей, ибо руки были заняты ношей, разрешение на эксгумацию, а Иноземцев уже толкнул коленом дверь, заставив гулко задрожать ажурные в лепнине стены и потолок зала суда. Огромная люстра жалобно тренькнула хрусталем, отозвались высокие витражи в оконных рамах.

Под изумленные взоры немногочисленных собравшихся оба прошествовали с гробом на плечах к трибуне за резную деревянную перегородку и с грохотом опустили его прямо перед самым носом судьи Бенуа.

– Вот… – проронил запыхавшийся Иноземцев, поправляя съехавшие на бок очки. – Вот, ваша честь, результаты эксгумации. Месье Герши попросил меня произвести вскрытие, и я принес свое заключение. Оно таково: в этом самом ящике НЕ Ромэн Виктор Лессепс.

Сказав этот, Иван Несторович вспомнил, что здесь должна была находиться Ульяна, и обернулся к залу. Лессепс-дед, Лессепс-отец, тотчас же подскочивший на месте, Гюстав Эйфель, у которого сошла с лица краска при появлении русского доктора, какая-то барышня с заплаканным лицом, жалобно пискнувшая от столь неожиданной новости, верно, его дочь. А на скамье подсудимых – Ульяна. Все в том же перепачканном голубом платье, со спутанными коротенькими волосами, так трогательно делающими ее похожей на Марию-Антуанетту, по-прежнему ее руки были крепко сцеплены в пальцах и покоились на коленях, лицо низко опущено. О несчастная!

Сердце Иноземцева стало – ведь как она исхудала за эту неделю, лицо осунулось, глаза стали еще больше. Теперь не оставалось никаких сомнений – она попала в самую настоящую беду.

– А кто же? – вывел доктора из оцепенения голос. Фигура судьи, облаченная в темную мантию, возросла над перепачканной глиной крышкой гроба. Он поднялся и смотрел на врача со сдержанной строгостью.

Иноземцев обернулся к трибуне, еще раз поправил очки и только сейчас обнаружил, что, кроме самого судьи, из представителей закона никого в зале не было. Процесс действительно проходил втайне, дело рассматривал один Бенуа. Несколько жандармов – а зал суда оберегали представители жандармерии – в распахнутых дверях с недоуменными лицами лишь доказывали убийственный факт невообразимого нарушения, которое он позволил себе, будучи во власти ярости. Но блюстители порядка застыли в ожидании приказа судьи, а Бенуа поднялся со своего места, смотрел на Иноземцева и, похоже, ждал от него объяснений. Один из жандармов тихо скользнул к трибуне и положил разрешение на эксгумацию.

Обернувшись к подсудимой, Иван Несторович начал. Он говорил, ловя себя на мысли, что рассказывает словно ей одной, сбивался, пытался отвести взгляд, но не выдерживал и минуты. По мере того как его объяснения приближались к чудесной кульминации, подбородок Ульяны поднимался, и она наконец вскинула на доктора глаза. Но что за взгляд скользнул из-под ресниц? Не удивление, не восторг и даже не облегченное ликование. Ненависть! Ульяна Владимировна окатила Иноземцева яростным взглядом, явно желая его пристрелить, будь у нее в руках пистолет. Потом сжала зубы и опустила глаза, а когда подняла вновь, они заискрились слезами, и смотрела девушка в сторону. По щекам градом покатились слезы.

– О господи… – прошептала она. – Как я могла так ошибаться? Он жив? Мой Ромэн жив?

Словно против воли, словно в порыве внезапно нахлынувшего чувства счастья, вполне убедительно разыгранного, она протянула руки месье Эйфелю, тот даже привстал, отвечая на ее порыв.

– Что значит – истопник? – вскричал Шарль Лессепс, не спешивший радоваться преждевременно. – Как вы это поняли? Объясните нам еще раз!

Лессепс-старший схватился за грудь и всем весом оперся на трость. Говорить он не мог, настолько был ошеломлен. Казалось, вот-вот старика удар хватит.

Но и сам Иван Несторович пребывал в не меньшем недоумении. Как же так? Столько треволнений, столько усилий, чтобы вызволить ее, а она кривит губки и, кажется, готова убить на месте за спасение. Где же причитающаяся благодарность?