Тайна Змеиной пещеры(Повесть)

— Немножко есть, — ответил Антон. — Батя его еще до революции в плену у австрийцев был. Говорят, до приказчиков дослужился в магазине. До сих пор вспоминает, как ему было там хорошо. Вот и Афонька от него заразился. На наших руку поднимает.

— Я таких гадов, — сказал киномеханик, — еще отродясь не встречал. Это же контрик, как есть.

Костя, скрестив руки на груди, задумался. Пожевал нижнюю губу, помял пальцами подбородок. Склонив голову набок, вдруг предложил:

— Сейчас я уеду в Петропавловку — ваш шофер едет туда к жене в больницу, а утром — назад. Завтра я должен буду высадиться в Александрополе и прокрутить «Чапаева» там. Так вот я могу привезти с собой своих «пиратов», и мы этого Рыжего, законно, повесим за ноги. А? На минутку, конечно. Или завернем в саван и — за борт. Мешочек у вас найдется? Оденем на голову и пару раз окунем в Самару. Он сразу станет воспитанным.

Антон, слушая Костю, даже рот приоткрыл. «Эха, здорово как!» Ваське автомобильная фара светила прямо в глаза, он щурился так, что и зрачков не было видно. Сережка недоверчиво улыбался.

Завтрашний день поворачивался к ребятам более ясной стороной. Если Костя нагрянет со своими «пиратами», Афоньке несдобровать.

* * *

Председатель катил вдоль улицы на велосипеде. Сначала поторапливался, хотелось до солнца попасть в луга, но мало-помалу сбавил скорость.

Где-то звякнула в пустом подойнике первая струйка молока. Затем отозвалось и снова повторилось. Зазвенело всюду. Постепенно становились глуше удары струй. Со всех сторон неслось: шррр-шррр, шррр-шррр.

Председателю отчетливо представились пенные папахи парного молока. Ноги еле-еле налегали на педали. Сколько ходит и ездит по просыпающемуся селу, а все не наслушается утренних рассветных звуков. То петухи заведут лихую перекличку, дерут глотку, чтоб позаливистей, да погромче; то собаки поднимут вой, уставясь на ущербную луну. В пору цветения садов над всеми берут верх соловьи. Такую заведут спевку, что кажется не будет им никакого угомону. А когда приходит время и они смиреют в гнездах, тогда на лиманах входят в голос певчие лягушки. А если все живое молчит, то слышно, как плачет в ранней тиши одинокий колодезный журавель или потарахтывают со скрипом колеса неухоженной арбы.

Воскресный день председатель, как правило, оставлял для души. Можно преспокойно проехать по проселочным дорогам между созревающих хлебов. Войти в жито, потрогать шершавые колосья, ощутить неясное томление в груди, неизменно приходящее к земледельцу в пору налива хлебов. Только бы успеть выехать за околицу, только бы никто не повстречался на улице. Иначе обступят будние дела и хлопоты, и тогда воскресенье не отличишь от понедельника.

Постепенно смолкают подойники, еще минута-две — и хозяйки начнут выгонять со двора коров. По улице за околицу потянется стадо.

У третьей хаты за кладбищем показалась живая душа. Старый Деркач вышел со двора открыть оконные ставни. Двигается сонно, как в замедленном кино.

Председатель приподнял полотняный картуз в знак приветствия, хотел было проехать мимо, но вспомнил вчерашнее происшествие, остановился.

— Дядьку Деркач!

— Ась, Григорий Иванович.

— Извиняйте, что я вам спозаранку слова недобрые скажу, да только…

— Чем же я прогневил вас, Григорию Ивановичу?

— Да не вы, дядьку. Сынок ваш, Афонька, дома?

— Дома, идол.

— Вчера он на сторону белых встал, помогал им против Василь Иваныча Чапая… Сами, дядьку, знаете, что…

Деркач, разводя руки, резко опускал их, хлопая себя по бокам.

— Ах нечистый, ах окаянный. То-то поделом ему синяков понаставили хлопцы. Я ж ему досыплю, я ж ему!..

Деркач бросился в хату, и вскоре до слуха председателя донеслись вопли. Когда Григорий Иванович появился в дверях светелки, он увидел лежавшего на полатях с завязанным глазом Рыжего. Отец подпрыгивал возле него со скалкой в руках, то и дело приговаривая:

— Ори, идол! Громче, громче, ори! Вот тебе! Вот тебе! Ори, чтоб все село слышало! Я те покажу, как против Чапая выступать! Вот тебе!

И Рыжий орал изо всей мочи, натягивая на себя рядно.

Председатель, не удержавшись, расхохотался. Застигнутый врасплох, Деркач решил, как видно, поправить дело, опустил скалку так, что Рыжий взвился от боли.

— Убивают! — завопил он что было сил и тотчас замолчал. Смутил председательский смех.

— Да-а, — наконец-то выговорил Григорий Иванович, — вот это кино!

— Скажи, идол, спасибо председателю, спасителю твоему. Не будь он на пороге, убил бы окаянного. — При этих словах Деркач топал ногами и свирепо размахивал скалкой. Афонька сопел в углу.

— Я все же хотел пока словесно предупредить вас, дядько Деркач, — не сходя с порога, сказал председатель. — Замашки Афонькины имеют вредный душок. Разворотил копны, поднял руку на красных… От кого, спрашивается, воспитание это происходит? Если что такое повторится, притянем к ответу. Гляди у меня, Афоня. Не сносить тебе головы. Прощевайте.

В светелке установилась тишина, которую нарушил Афонька.

— Пошутил я…

— Там разберутся, — оглянувшись, пояснил Григорий Иванович. С тем и ушел, с трудом различая выкрики Афоньки: