Тайна золотой реки

Федоске жаль было расставаться с карабином, но что поделаешь. Шаман — божий человек. Уединившись за полог, Мотлю вымаливал прощения у владык грешнику Федоске. Было слышно, как несколько раз он улюлюкнул, рычал, как проголодавшийся шакал на прошлогоднюю кость, отплевался и, наконец, обессиленный, выполз из яранги. Встал, протёр замшевым лоскутом вспотевшее лицо и подошёл к жертвенному столбу.

Покрутился вокруг, прижал карабин к груди и стал поглаживать гладкое ложе.

Федоска никак не мог понять, зачем владыке карабин. Странно… Ещё он подумал, а что, если ему попробовать камлать, как это делает Мотлю? Что получится из этого занятия? Быть может, небесные владыки спустятся к нему и помогут жить хотя бы как Мотлю. Но тут же отогнал эту мысль, испугавшись, что наведёт гнев Келе. Даже вздрогнул, когда его вдруг окликнул шаман и пригласил в свою ярангу. Мотлю был в хорошем расположении. Карабин он завернул в мягкую шкуру белого оленя, отнёс за полог и вернулся с чороном, наполненным до краёв огненной водой. Водка обжигала, слезливой резью слепила глаза. Но Федоска выцедил чорон до дна: так велел шаман. Теперь он был свободен и весел, даже пробовал что-то напевать, у него уже ничего не болело…

«Товарища»? Видимо, большая сила заложена в этом слове, коль его так опасаются пепеляевцы. В «месяц дикого оленя» тысяча девятьсот девятнадцатого года до берегов Каменки дошла весть о расправе белогвардейцев над товарищами из Новомариинска. Анюйские каюры шли с обозом. Останавливались на отдых у Федоски, пили чай, курили, много говорили о всяком житье-бытье, о переменах, которые придут в сендуху — в эту великую страну Тундрию. И вот они пришли, непонятные Федоске времена.

Он разглядывал высокого чернобородого каюра и совсем его не боялся. Наоборот, приветливые, внимательные глаза сильного человека успокаивали.

— Ты, табаарыс, больсой Эрым? (Ты, товарищ, большой начальник?) — спросил Федоска каюра, тыча ему в грудь скрюченным пальцем.

— Не начальник я, — ответил чернобородый. — Просто товарищ Гаврила Шошин.

— Федоска эвен, мало-мало говори русски.

— Значит, поймём друг друга.

— Ты кто?

— Купец… — не без хитринки ответил Шошин. Огляделся вокруг и, сдвинув на глаза треух, почесал затылок. — Погром учинили крысы…

— Сапсем плохо, — грустно сказал Федоска…

И во всей его надломленной фигуре, сиротливо завёрнутой в старенькое одеяние, была видна усталость. Обруганный, лишённый всего, чем жил, к чему стремился, пусть к самому простому, обычному, повседневному, он по-своему любил этот мир, радовался и огорчался, ел досыта и голодал — Федоска жил… И вот у его ног сковывающая душу пустота. Но где-то в глубине влажного прищура, пробиваясь сквозь редкие заиндевевшие ресницы, теплилась надежда…

— Давно были? — спросил Шошин.

— Были, — неопределённо ответил Федоска. — На Кулому ходи, на морю… Табаарыс стреляй.

— На Колыму, говоришь, уходить надо? — нахмурился Шошин. — А далече ли до Колымы?

— Сапсем мало.

— А всё-таки?

— Сыто кёс, однако, не то двести.

— Значит, не знаешь?

— Как не знаю?

— Так сто или двести? Разница вишь какая?

— Сыто кёс на собачках, и ещё мало, — уточнил Федоска.

— Так это почти тысяча вёрст! — ужаснулся Шошин.

— Та сепуха.

— Ничего себе чепуха…

— Купес? — переспросил Федоска, не глядя в сторону Шошина.

— Похож?

— У-у-уу! — Рыбак недовольно замахал руками. — Сапсем не купес.

— Отчего же?

— Купес жадный.

— А я щедрый?

— Купес глазами дёргает, как олешка по сендухе.

— Во даёт! — усмехнулся Шошин.

— Табаарыс… — с подчеркнутой уважительностью произнёс рыбак.

— Правильно, товарищ Федоска. Какой из меня купец!

Шошин вгляделся в утонувший в сумерках берег и приметил, что за жителями стойбища потянулись и его упряжки. На душе потеплело.

— Я… — Федоска жестом показал, что у него ничего и никого нет, что он весь как есть тут.

— Вот как…

— Русский силовека рымкылен — гость. Будем чай пить. Заварка есть. Купес на песец менял. Пошли, табаарыс.

Федоска ухватил Шошина за рукав и потянул к берегу. Шёл он неровно, будто подгулявший на пирушке, покачиваясь, однако Шошин еле успевал за ним. Под ногами позванивал наст, сухо, опасно потрескивал лёд. Наконец вышли на твёрдую землю. Шли молча, след в след, к подмигивающим вдалеке огонькам наслега.

Слух о прибытии русских в Каменку покатил по сендухе. Присутствие в наслеге чужих обеспокоило Мотлю. Не в силах что-либо предпринять сам, он на другой же день послал человека в Медвежье, где, по его расчётам, должен был квартировать штаб пепеляевского отряда. Обуреваемый сомнениями, Мотлю вспоминал наказы давнего своего покровителя, чукотского короля, вознёсшегося недавно в небесные владения верхних людей. Чукотский король был названым братом русского царя и служил ему верой и правдой.

— Чукча, — говорил король Мотлю при редких встречах, — всегда должен помнить святой завет, составленный самим Тирк Эрымом — солнечным царём — для человека великой сендухи: Не обидь старика и ребенка; Приюти и накорми путника; Поделись всем, что у тебя есть; Но вору и обманщику нет места в привольной тундре.