Тайна золотой реки

— Правильно сказал, табаарыс! — На какую-то секунду онемел Федоска: сам назвал земляка словом, которого опасался. Но заметил оживление среди присутствующих, и на душе отлегло. Покосился на Шошина. Гаврила улыбался. Федоска преобразился. Голос окреп: — Табаарысы! Русские пришли к нам. Они не боятся шаманов и тойонов. Они верно говорят, что мы должны жить как люди. Земля наша! Хозяин в тундре не Мотлю! Ты хозяин, — Федоска ткнул пальцем в соседа. — Ты, ты и ты… Не дадим белой банде ничего!..

Опустошённый, раздавленный, шаман опустился на снег и плотно зажмурил глаза. Его колотила нервная дрожь. Услышать такое… Да ещё от своих же хамначчитов.

Хотелось со всей кипящей яростью ударить по проклятому окну…

Мотлю сидел неподвижно под окном, и голова раскалывалась от непонятных, опасных слов: революция, сила объединения, долой тойонов! Пугала выразительность, сила и твёрдость Федоскиной речи…

— Уу-у-у, окаянные! — ядовито зашипел он подстреленным сычом и, согнувшись, не оглядываясь, побрёл к своей яранге. — Чтоб у них языки вмерзли в лёд Монни, — ворчал, тяжело ступая по хрупкому насту.

Неожиданно яркая полоска далёкой звезды прочертила небо и утонула, ничего после себя не оставив.

— Моя воля в наслеге — закон, — шамкал шаман озябшими губами. — Ишь чего захотели безоленные!.. Как только пришли русские, озубастились… Будет им кара…

Дома Мотлю разделся до пояса и развалился на шкурах у раздутого очага. В ожидании, когда в котле забурлит вода, набил самодельным куревом трубку и задымил. Вонючий дым заполнил чоттагин. Жена бросила в котёл пригоршню чаевой заварки, добавила в огонь сухого тальника. Насытившись чаем и накурившись, Мотлю покатался на мягком настиле и, кривляясь на скрюченных ногах, стал прыгать у огня, выкрикивая глухие гортанные звуки, похожие то на вопль издыхающего волка, то на клацанье подстреленного ворона, то на трубный зов сохатого, то на плач умирающего лебедя.

Потом загремел грозный бубен. В ночь врезались тревожные позывные. Заплакали малые дети в чумах и ярангах. Жутко завыли собаки.

Как ядовитые стрелы юкагирского племени вонзаются в облезлый бок спящего старого хора, так бубен проникал во всё живое и неживое. Совсем погасли звёзды. Потемнели снега. Шаман созывал злых духов Келе. Его простуженное, храпкое камлание, будто тупозубый скрип старого волка, расползалось по тундре. Мотлю просил нижних духов покарать мятежников, бросить их в подземное царство темноты и холода, откуда никогда и никто не возвращается…

Огонь догорал. Остывал котёл. Дрожала от холода в сенцах жена. Ей запрещалось присутствовать при камлании. Мотлю хорошо уяснил ещё в молодости наказный завет своего сурового отца: Наветное камлание в присутствии женщины не поднимется выше языка пламени в очаге и не опустится ниже собственного живота, потому как женщина, да ежели она и угаданка, является олицетворением духа противоречия, хитрости, скупости и зависти.

Шаман успокоился. Камлание понравилось. Ему никто не мешал. Духи услышали его. Отложил в сторону бубен, сделал несколько гулких глотков прямо из котла, подул на тлеющую веточку сушняка и раскурил трубку. Старался вспомнить прожитое, но мысли расквашивались, как весенний снег, и всё сводилось опять-таки к наболевшему: как собрать в такое тревожное время недоимки с должников, чем расплачиваться с колчаковцами? Ладно, если бы они довольствовались только мясом, куда ни шло, а то ведь подавай спирт, чай, табак. Где взять такой товар? Торговые люди совсем пропали, жители сендухи не идут к нему. Может быть, вера в него действительно пошатнулась? Особенно после того, как алазеевский улусник Флорка, проездом останавливавшийся у каменских рыбаков, за рюмкой рассказывал, как его лишили болезни лекарные люди на побережье путём вливания в него горькой воды. Выходило, что лекарные люди тоже в своём роде шаманы.

До недавнего времени Мотлю был знаменит, богат. Он не был расточителен и даже в сильной молодости взял в жены немолодую, но умную и властную чукчанку, сестру оленного Араро, и соединил свои стада с приданым жены. Через год в яранге Мотлю раздался детский плач — угадайка принесла девочку. Но жена много курила, пристрастилась к спиртному, частые истеричные камлания рано состарили её, а болезненную девочку унесли в верхний мир боги.

Мотлю стало неприятно от тяжёлых мыслей, и он, ухватившись за край кумалана, уже на четвереньках пополз в женский полог, оттуда доносился устойчивый храп жены, как вдруг за его спиной распахнулись сенцы и в ярангу вошли трое.

Федоска, чукча Омкай и молодой парень эвен Митрофан стояли на пороге. Тускло светил жирник. Вяло дымил притушенный очаг. В яранге пахло потом и перегаром. Мотлю застыл на коленях. Дрожащая рука сжимала кумалан. Проснулась и заголосила жена. Мотлю поднялся. Набросил на плечи лёгкую дошку из мягкого пыжика и уставился на рыбаков.

— Тирк Эрым покарает неверных, — зашипел простуженно Мотлю, ткнув пальцем в Федоску. — Уходите…