Тайная история Костагуаны

Дорогие читатели желтой прессы, дорогие любители дешевых скандалов, дорогие зрители, обожающие лицезреть чужое несчастье: статья в The Economist походила на мешок дерьма, который метнули в работающий на бешеной скорости вентилятор. Комнату – допустим, в конторе на рю Комартен – забрызгало от пола до потолка. В каждой газете полетели головы: главные редакторы, репортеры, корректоры – все они, как выяснилось в ходе расследований, были на жалованье у Всеобщей компании. А дерьмо, чьи летучие свойства сильно недооценены, пересекло Атлантику и добралось до Колона, где забрызгало стены Correo del Istmo (три купленных репортера) и El Panameño (два репортера, два редактора), а также лицо несчастного невинного человека, страдавшего от синдрома преломления. Star & Herald поспешила перевести разоблачительную статью The Economist. Мой отец воспринял это как самое настоящее предательство. И вот, пока в Боготе метаморфический президент Рафаэль Нуньес заявляет, что образование в Колумбии будет католическим или не будет вообще, в Колоне Мигель Альтамирано чувствует, что стал жертвой несчастного случая, шальной пули из уличной перестрелки или молнии, которая расколола дерево надвое и уронила его на голову прохожему. Он не может понять, почему Star & Herald обвиняет в продажности всех журналистов, которые писали о канале (они ведь лишь передавали то, что видели!), а тридцатью строчками ниже переходит к еще более беззастенчивому обвинению их в мошенничестве (ведь единственное, чего они желали, – способствовать Прогрессу!). Совершенно не может понять.

«Франция начинает просыпаться от чар Лессепса», – пишет Le Figaro. Таково всеобщее ощущение: Лессепс – дешевый фокусник, цирковой иллюзионист, в лучшем случае умелый гипнотизер. Но вне зависимости от наименования, оно подразумевает мысль – долго пребывавшую в спячке, как медведь зимой, – что все, касающееся канала, от стоимости до сроков и включая инженерию, – чудовищная ложь. «Подобная ложь была бы невозможна, – пишет автор, – без угодливого пособничества газет и их нечистоплотных редакторов». Однако отец защищался: «В начинании такого масштаба, – написал он в „Бюллетене“, – трудности составляют часть повседневной жизни. Доблесть наших работников состоит не в отсутствии трудностей, а в героизме, с которым они их преодолевали и дальше будут преодолевать». Мой идеалист-отец, словно ему вновь было двадцать, вдохновенно писал: «Канал есть заслуга Человеческого Духа, и для счастливого завершения ему нужна поддержка человечества». В поиске сравнений он обращался к другим великим творениям (Суэцкий канал уже считался затасканным аргументом): «Разве стоимость Бруклинского моста не превысила смету в восемь раз? Или, может, туннель под Темзой не обошелся втрое дороже намеченного? История Панамского канала – это история человечества, а человечество не может растрачивать себя на перепалки из-за каких-то грошей». Мой оптимист-отец, тот самый, что некогда оставил комфорт родного города и отправился тяжело работать там, где в нем нуждались, продолжал писать: «Дайте нам время и дайте нам франки!» В те дни над Перешейком прошел обычный ливень, не сильнее и не милосерднее, чем в последние годы, но на сей раз выкопанная земля впитала воду, поползла в потоке и вернулась на место, сырая, упрямая, неподатливая, словно гигантская глинистая терраса. За один вечер хорошего панамского ливня пошли насмарку три месяца работы. «Дайте нам время, – писал мой отец, идеалист и оптимист, – дайте нам франки!»

Последний пример в моей подборке прессы (вырезки у меня в папках так и переругиваются за право быть процитированными, пихаются локтями, чуть ли не глаза друг другу выцарапывают) происходит из La Nación, правительственной газеты. С практической точки зрения, как ни крути, этот текст – угроза. Да, разумеется, нам всем было известно, какую неприкрытую враждебность центральное правительство проявляло к Лессепсу в частности и французам в целом, нам было известно, что правительство, которое до этого месяцами методично тянуло деньги из казны, просило в долг у Всеобщей компании, а Всеобщая компания отказалась давать. Они обменивались такими сухими телеграммами, что те рассыпались в прах после прочтения, но и это стало известно. Стали известны обиды, стали известны слова, произнесенные в президентском дворце: «Надо было эту штуку гринго отдать, они-то нам настоящие друзья». Мы все это знали, но не могли предвидеть, каким глубоким удовлетворением будут сочиться строки статьи в La Nación.