Тайная история Костагуаны

Работы по строительству Панамского канала, Великого Котлована, были официально прерваны, или приостановлены, в мае 1889 года. Французы начали уезжать: в порту Колона грудами высились сундуки, джутовые мешки, деревянные короба, и не хватало грузчиков перенести очередную партию багажа на очередное судно. «Лафайет» утроил количество рейсов во время тогдашнего исхода (ведь Перешеек переживал именно исход: французы, преследуемый народ, уезжали на поиски более благосклонных краев). Французский квартал «Кристоф Коломб» опустел, словно в него пришла чума и уничтожила всех обитателей: так и появляются города-призраки, только в данном случае все происходило у нас на глазах, и, доложу я вам, это завораживающее зрелище. Все недавно брошенные дома пахли одинаково – вымытым шкафом; мы с Шарлоттой любили взять Элоису за руку и прогуляться по таким домам. Мы искали в ящиках тайные, полные секретов дневники (не нашли ни одного) или какую-нибудь старинную одежку, в которую Элоиса могла нарядиться для игры (находили сколько угодно). На стенах оставались следы от гвоздиков и светлые прямоугольники в тех местах, где висели портреты дедушек, воевавших под началом Наполеона. Французы продавали все, кроме самого необходимого, не потому, что хотели уменьшить кладь, а потому, что с тех пор, как они узнали, что могут уехать, Панама превратилась для них в проклятое место, которое следовало скорее забыть, а предметы могли стать переносчиками проклятья. Одним таким предметом, вскоре пошедшим с молотка, был натюрморт – последние владельцы купили его из жалости у рабочего с канала. Несчастный умалишенный француз утверждал, что он банкир и художник, но в действительности являл собой обыкновенного вандала. Поговаривали, будто он состоит в родстве с Флорой Тристан (это понравилось бы моей матери); в Панаму он когда-то прибыл из Перу, и вскоре его арестовали за публичный протест. Через несколько недель он уехал, не выдержав москитов и условий труда. Вскоре он обрел известность в мире; возможно, и вам, читатели, его имя знакомо: его звали Поль Гоген.

Созвездия циклопов
горят на небосклоне,
и, словно в Фермопилах,
ключи из недр бьют.
Продрог цветок под ветром,
но на отчизны лоне
в ветвях зеленых лавра
нашел себе приют.

Опустелые дома в квартале «Кристоф Коломб» начали разваливаться (кто знает, может, и от воздействия гимна, но не мне о том судить). После каждого сезона дождей рушилась какая-нибудь стена: дерево настолько прогнивало, что она не ломалась, а гнулась, как каучук; балки до самой сердцевины были обглоданы термитами. Нам пришлось прекратить прогулки: однажды в июне в бывшем доме инженера Вилара пережидал ливень индеец куна; зачем-то он засунул руку под шкаф, тут же был дважды укушен небольшой змеей мапанаре и умер, не успев вернуться в Колон. Никто не понимал, почему пресмыкающимся так нравятся дома в городке, но со временем весь «Кристоф Коломб» наполнился зелеными вердегальо и коричневыми макагуа, которые, возможно, просто искали пищу. Мой отец, который после публикации пресловутой сметы канала в Star & Herald стал своего рода неприкасаемым, парией панамской журналистики, написал в те дни короткий очерк про двух индейцев: они встретились в доме инженера Дебрэ и решили состязаться, кто знает лучшие противоядия. Они обошли весь «Кристоф Коломб», заглянули в каждый дом, совали руки под каждый шкаф, под каждую сдвинутую доску, в каждую корзину, нарывались на укусы всех попадавшихся им змей, а потом доказывали свои знахарские умения с помощью лимонной вербены, гуако и даже ипекакуаны[30]. В конце один из двух индейцев забрался под сваи очередного дома и почувствовал укус, но не смог определить змею. Второй позволил ему умереть: такова была его победа в состязании. Триумф он отпраздновал в колонской тюрьме: судья признал его виновным в преднамеренном убийстве.