Тайная история Костагуаны

Господа присяжные, этот пассаж, вопреки видимости, присутствует здесь не из стремления рассказчика поддать местного колорита и тем самым угодить английским, а может, и прочим европейским читателям. Нет, история про индейцев и змей играет большую роль в нашем повествовании, ибо «Состязание противоядий» отметило окончательный крах моего отца. Мигель Альтамирано написал простой очерк про панамских индейцев и ценнейшие медицинские знания, доставшиеся им от предков, но опубликовать его не смог. Горькая ирония кроется в том, что банальный, безобидный анекдот, не имевший отношения ни к политике, ни к церкви, ни к истории, ни к межокеанскому каналу, погубил отца. Он послал текст в Боготу, где экзотика и приключения продавались лучше, но семь газет (четыре консерваторские, три либеральные) его не взяли. Послал в одно мексиканское издание и одно кубинское, но ниоткуда не получил ответа. И тогда мой семидесятилетний отец начал понемногу замыкаться в себе (раненый кабан, медведь в спячке), убежденный, что кругом одни враги, что весь мир отвернулся от него и это часть заговора во главе с папой Львом XIII и архиепископом Боготы Хосе

Телесфоро Паулем против сил Прогресса. Навещая его, я сталкивался с обиженным, угрюмым, сердитым человеком. Тень серебристой бороды лежала на лице, дрожащие хлопотливые руки не находили себе занятия. Мигель Альтамирано, в былые времена способный одной колонкой, одним памфлетом вызвать такую ненависть, что духовенство призывало к его убийству, теперь коротал время, забавляясь строчками патриотической песни, словно кому-то мстил. Иногда у него выходило нечто неподобающее:

Рвет волосы от горя
на голове девица,
ведь кое-чем дух славы
девицу увенчал.

Иногда – острая политическая критика:

При Боякй, на поле
ожесточенной брани,
дух славы среди лавров
поник и весь продрог.

Или вовсе уж абсурд:

И, словно в Фермопилах,
как горькая вдовица,
созвездия циклопов
скорбят среди могил.

Играя с бумагой, играя со словами, проводя дни, как дитя, хохоча над шутками, которых никто не понимал (поскольку рядом никого не было), мой отец погрузился в упадок, начал личное путешествие ко дну. «Стишки эти, – говорил он, когда я его навещал, – сгодятся решительно для всего». И показывал мне свои последние находки. Да, мы смеялись вместе, но его смех с некоторых пор был заражен новой горечью, меланхолией, убившей стольких приезжавших на Перешеек, и к тому времени, как я прощался с ним, решив, что пора возвращаться домой, где меня ждало чудо семейного счастья – сожительница Шарлотта, незаконнорожденная Элоиса, – я уже точно знал, что вечером после моего ухода, без моей помощи, несмотря на игры с государственным гимном, отец снова терпит бедствие. Его повседневная жизнь из этого и состояла: он то попадал в кораблекрушение, то выплывал. И если бы я захотел взглянуть правде в глаза, то увидел бы, что рано или поздно очередное кораблекрушение станет последним. Но я не захотел. Одурманенный собственным таинственным благополучием, плодом таинственных событий на дне реки Чагрес и причиной таинственных радостей отцовства, я не услышал Мигеля Альтамирано, когда он взывал о помощи, когда с палубы его судна взвивались сигнальные ракеты, и меня изумило осознание того, что способность преломлять может быть наследственной, что я тоже склонен к избирательной слепоте… Для меня Колон стал местом, где мне позволено было влюбиться и обрести нечто подобное семье, и я не замечал, не желал замечать, что для отца ни Колона, ни Панамы, ни жизни не существовало, если не существовало канала.

И здесь мы подходим к одному из важнейших перекрестков в моей жизни. В съемном домике в квартале «Кристоф Коломб» один человек переиначивает на бумаге чужие вирши, а за тысячи километров, в съемном домике в Бессборо-Гарденс, в Лондоне, другой человек собирается писать первые страницы своего первого романа. В квартале «Кристоф Коломб» подходит к концу жизнь, отмеченная путешествиями по джунглям и рекам, а для человека из Бессборо-Гарденс путешествие – по другим джунглям, по другой реке – только начинается.