Он находился на склонах горы Маунт-Хоуп, совсем близко (хотя этого, скорее всего, не знал) от четырех тысяч могил, где лежали рабочие, умершие в первые дни строительства железной дороги, почти полувеком ранее. Анатолио собирался дождаться темноты, чтобы пойти в город, но шестичасовые москиты заставили его передумать. В наступавших сумерках он уже направлялся к северу; по правую руку от него лежали остатки французского канала, по левую – бухта Лимон. Вокруг лежали сплошные пустыри, и Анатолио был уверен, что никто его здесь не увидит, потому что ни один консерватор не сунется в эти места – от долгих дождей на них наползла земля, некогда вырытая из котлована, – без особого приказа. После долгих часов пути сапоги его начали пованивать, и болотистая местность дела не улучшала. Срочно нужно было найти сухой пятачок, чтобы снять сапоги и вычистить их изнутри тряпкой, потому что между пораженных грибком пальцев ног у него уже чесалось. Рубашка пахла бананами и мхом, по́том бывшего владельца и мокрой землей, по которой прокатился Анатолио. Черно-серые клетчатые штаны, предмет насмешек однополчан, начинали невыносимо смердеть мочой, будто принадлежали буйному коту, а не бедному описавшемуся студенту. Анатолио отвлекся на невероятное богатство собственных запахов и вдруг увидел, что окружен темными домами.
Первым его порывом было заскочить на ближайшее крыльцо и спрятаться под сваями, но тут он понял, что место (похожее на район Колона, только ведь Колон лежал дальше к северу) заброшенное. Он вытянулся в полный рост и беззаботно зашагал по единственной грязной улице, выбрал наугад дом и проник внутрь. В темноте обошел его, хлопая по стенам, не нашел ни еды, ни воды, ни одеял, ни одежды, зато услышал какое-то движение на дощатом полу – возможно, мимо пробегала крыса, – и в голове тут же зароились мысли о змеях или скорпионах, которые могли укусить его, если он пристроится тут поспать. И тогда, выйдя на улицу, он увидел свет в окошке, домов за десять. Он поднял голову: да, вот столбы, вот провода – невероятно, но электричество все еще работает. Анатолио насторожился, но и почувствовал облегчение. По крайней мере один дом обитаемый. Он покрепче ухватил винтовку. Поднялся на крыльцо. Там висел гамак, а входная дверь была открыта. Он отодвинул москитную сетку. Увидел роскошную мебель, полку с книгами и стопкой газет, застекленный шкаф, полный чистых бокалов, и услышал два женских голоса, перемежаемых позвякиванием тонкой посуды. По ним он дошел до кухни и понял, что ошибся: женщина была всего одна (белая, но одетая как негритянка), и она пела на непонятном языке. При виде него она выпустила из рук горшок, в котором тушилось жаркое, называемое в Панаме «вдовец», и Анатолио забрызгало выплеснувшейся рыбой, картошкой, овощами. Но сама женщина не двинулась с места: она смотрела на него черными глазами и не произносила ни слова. Анатолио объяснил, что не хочет причинять ей вреда, но ему нужно переночевать в ее доме, а еще нужна одежда, еда и все имеющиеся деньги. Она кивнула, будто прекрасно понимала его нужды, и все вроде бы шло хорошо, пока Анатолио не отвел на секунду взгляд, и тут она подхватила обеими руками юбку, открыв на миг бледные икры, и бросилась к двери. Анатолио ощутил мимолетную жалость, но подумал, что в случае поимки его так и так расстреляют. Он поднял винтовку, выстрелил; пуля пробила женщине спину на уровне печени и влетела в застекленный шкаф в гостиной.