Тайная история Костагуаны

Сенат Соединенных Штатов всего за пару месяцев ратифицировал договор Эррана – Хэя; в бухту приходили новые газеты, на улицах Колона-Эспинуолла гремели новые долгие праздники, и в какой-то момент казалось, что ратификация колумбийским конгрессом, единственная недостающая формальность, произойдет автоматически. Но достаточно было отойти на шаг назад и посмотреть на факты с минимальной отстраненностью (как смотрел я из своего дома в квартале «Кристоф Коломб» – я не стану употреблять слово «цинизм», но не возражаю, если его употребят другие), чтобы увидеть на ликующих украшенных улицах, на рельсах железной дороги и стенах каждого государственного учреждения те же самые непреодолимые расхождения, что разделяли колумбийцев с тех пор, как колумбийцы себя помнили. Консерваторы безоговорочно поддерживали договор, либералы, как всегда, подливали дегтя и осмеливались высказывать странные идеи, мол, и цена слишком низкая, и срок концессии слишком большой, а самых дерзких слегка сбивало с толку, но только слегка, что на пресловутой десятикилометровой полосе действует американское законодательство.

– Суверенитет! – выкрикивал откуда-то сумасшедший старик Хосе Висенте Конча. – Колониализм!

Господа присяжные читатели, позвольте открыть вам тайну: под развеселой музыкой, под разноцветными фонариками, словом, под пьяным воодушевлением, царившем в Колоне-Гоморре, глубокие беспримесные разногласия времен Тысячастадвадцативосьмидневной войны сотрясались, словно тектонические плиты. Но, что любопытно, уловить это могли только мы, циники, те, кто получил прививку от всех видов примирения и товарищества, те, кто осмеливался молча осуждать святое слово висконсинское, только нам было откровение: война в Панаме и не думала заканчиваться. Она шла исподволь, и в какой-то момент – пророчествовал я мысленно – эта подпольная или подводная война вынырнет на поверхность, словно злой белый кит, глотнуть воздуху, найти себе пищу или убить парочку капитанов из книжек, но так или иначе последствия будут ужасающими.

Кит вынырнул в середине мая. Индеец Викториано Лоренсо, чьи партизанские отряды во время войны, где он сражался на стороне либералов, сводили консерваторов с ума, сбежал из заключения на борту парохода «Богота». До него дошли плохие новости: победители по всему Перешейку и особенно в его родных местах с нетерпением ждали, когда его станут судить за военные преступления. Лоренсо решил, что нечего сидеть сложа руки, пока готовится заведомо продажный суд, и неделю дожидался удобного случая. В пятницу вечером над Панамой разверзлись хляби небесные; Викториано Лоренсо рассудил, что лучше момента не будет: сквозь мрачную ночь, сквозь завесу воды (из тяжелых капель, от которых болит голова) бросился в воду, доплыл до порта города Панамы и нашел приют в доме генерала Доминго Гонсалеса. Но беглецом ему довелось побыть недолго: и суток не прошло, как упорные консервативные власти уже выбили дверь дома.

Викториано Лоренсо не вернулся на «Боготу»; его в цепях посадили в глухую камеру до приезда в город генерала Педро Сикарды Брисеньо, военного коменданта Панамы. Образчик необычайной эффективности со стороны генерала Сикарды: 13 мая поздно вечером было решено, что индейца Викториано Лоренсо будут судить «устным» военным трибуналом; 14-го в полдень по городу развесили соответствующие объявления, а 15-го в пять часов вечера Лоренсо был расстрелян командой из тридцати пяти человек с десяти шагов. Образчик обыкновенной подлости со стороны того же генерала: защиту поручили шестнадцатилетнему помощнику адвоката, свидетелей защиты к делу не допустили, приговор привели в исполнение без соблюдения всяких сроков, чтобы до президента не успели дойти телеграммы с просьбами о помиловании, посланные вожаками панамских отделений обоих партий. Весь этот суд отдавал (точнее, вонял) для колонских либералов чем-то давно знакомым, и тот факт, что приговор приводился в исполнение через расстрел, не помешал многим вспомнить виселицу над путями и болтающееся, все еще в шляпе, тело Педро Престана.