Тайная история Владимира Набокова

Владимир давно понял, в какую зону западного политического спектра попадает со своим истовым антикоммунизмом: в неприятное соседство с ультраконсервативными фанатиками. Поэтому только положение на литературном Олимпе позволяло ему любить страну и при этом не якшаться с местными представителями ненавистной ему международной братии – с «французскими жандармами; немецким отродьем, которое мне и называть-то не хочется; старым добрым погромщиком-богомольцем русской или польской породы; жилистым американцем-линчером» и его новейшим советским эквивалентом.

По мере того как сужался круг общения Набокова, жестче становились его политические взгляды: безоговорочное «да» американским войскам во Вьетнаме и «нет» студентам-радикалам. Жизнь в изоляции, в компании одной только жены, вряд ли способствовала смягчению однажды занятых позиций (Вера была еще непреклонней Владимира), а в 60-е годы хватало одних только газетных заголовков о волнениях в Америке, чтобы вывести супругов из себя.

В этой ситуации Вера сделалась сторонницей повешений и пожизненных заключений, но Владимир не изменял позициям отца, однозначно выступавшего против смертной казни. После убийства Кеннеди Набоков смотрел видеорепортажи о нападении на президента и аресте Ли Харви Освальда. Около полуночи к прессе вывели тщедушного паренька чуть старше двадцати – в растянутой домашней футболке, с порезом на лбу и синяком над глазом. Освальд путался в ответах и тихо попросил об адвокате. («Как вы повредили глаз?» – «Меня ударил полицейский».) Дмитрий Набоков позднее вспоминал, что в тот момент симпатии отца были целиком и полностью на стороне Освальда. Владимир боялся, что полиция избила ни в чем не повинного человека[21].

Несмотря на твердые убеждения, политики Набоков чурался. Когда в 1960 году калифорнийский Комитет по борьбе за отмену смертной казни обратился к нему за помощью, он признал, что безоговорочно поддерживает их устремления, но статью об этом писать не будет, поскольку уже издал «целую книгу по этому вопросу». (Брайан Бойд предполагает, что имелось в виду «Приглашение на казнь».)

Набоков действительно считал, что свои политические воззрения достаточно четко формулирует в книгах. При близком знакомстве он не мог не отметить вульгарности американцев, равно как и удержаться от соблазна высмеять их книжные клубы, жевательную резинку и предрассудки – но так он поступал с теми, кого любил. Чрезмерные нападки на США Набокова задевали. В состязании политических систем Владимир был не понаслышке знаком с участниками ралли: он твердо знал, кого хочет видеть первым, и не собирался вставлять своему фавориту палки в колеса.

Весной 1964 года Набоков на месяц вернулся в Америку для продвижения своего комментированного «Евгения Онегина». Пролежав под сукном дольше «Лолиты», этот литературоведческий труд наконец увидел свет стараниями частного фонда. Заодно Набоковы забрали из Корнеля кое-какие хранившиеся там материалы. Старым друзьям в Итаке Набоков показался еще высокомернее, чем прежде, а Вера, по их словам, вообще держалась, словно королева.

В 1962-м Набоков ненадолго заезжал в Нью-Йорк на премьеру «Лолиты» Кубрика, но с тех пор Америка стала другой страной. Федеральные войска теперь подавляли волнения, вспыхнувшие после того, как в университете Миссисипи запретили расовую сегрегацию. Летом предыдущего года от рук расиста погиб тридцатисемилетний борец за гражданские права Медгар Эверс. В сентябре в Алабаме жестоко избили африканского студента, учившегося в Корнельском университете по программе обмена; Государственному департаменту США пришлось приносить Гане официальные извинения. Через две недели после того, как Набоков навсегда покинул Итаку, заместитель одного из Корнельских деканов начал вести групповой семинар по теме «Негритянского бунта» и его значения для Америки.

Расизм был отвратителен Набокову, который еще в 1942 году на лекциях в колледже Спелман приводил Пушкина и его африканского прадеда как аргумент против сегрегации. Владимир, соединяя в себе консерватора и либерала, явно видел родственную душу в президенте Линдоне Джонсоне, чья воинственность во вьетнамском вопросе в сочетании с поддержкой движения за гражданские права являла собой вполне набоковский коктейль.

Когда осенью 1965 года Джонсон после удаления аппендикса похвастал шрамом перед камерами, у Веры, перенесшей точно такую же операцию годом ранее, случился культурный шок, а Владимир, напротив, отправил президенту телеграмму, желая «скорейшего возвращения к работе, которую Вы выполняете с таким блеском». В марте Джонсон поддержал Закон об избирательных правах, а годом ранее – Акт о гражданских правах, что в обоих случаях наверняка порадовало Набокова. Авиаудары по Северному Вьетнаму, которые начались той же осенью (и продолжались три года), в Монтрё, вероятно, тоже встретили с одобрением, хотя всего через несколько дней после набоковской телеграммы на улицы Америки от Беркли до Нью-Йорка вышли десятки тысяч протестующих.