Тайная любовь княгини

И только посвященные могли знать, что за пьяными словесами скрывался темный заговор, который обещался сбросить власть не только надоевшего Овчины, но и спровадить с московского стола саму великую княгиню.

Сейчас Василий Шуйский дожидался князя Пенинского.

Юрий Андреевич явился в сопровождении трех рынд, которые были на одно лицо и напоминали наливные яблоки, сорванные с одного дерева.

– Кто такие? – не сумел сдержать Василий своего удивления.

– Похожи? – отозвался довольный воевода. – Это дети князя Сугорского. Близнецы. Теперь при мне рындами служат. Ты на их присутствие, князь, не озирайся – немыми уродились. Зато такой преданности, как у них, даже не у всякой собаки встретишь. А теперь сказывай, зачем позвал. – Старицкий воевода сошел с коня, опираясь на дюжие руки молодцев.

Василий Шуйский строго посмотрел на князя Пенинского и молвил:

– Ласку Андрея Ивановича не позабыл?

– Как же можно, Василий Васильевич. Старицкий князь мне вместо отца родного был. Глянь сюда, – распахнул воевода ворот. – Сей нательник был Андреем Ивановичем завещан. Так что мне его в жисть не позабыть.

– А обхождение великокняжеское припоминаешь?

– И это мне понятно, Василий Васильевич. Ну-ка, рынды, приподнимите мой кафтан, покажите, как московская государыня приласкала.

А когда молодцы до самых ушей подняли ворох княжеских рубах, Василий Васильевич разглядел рубцы от кнута.

– Да, шибко тебя московская государыня приголубила, ничего не скажешь. Вот что я тебе хочу молвить, Юрий Андреевич, как только государыня вытеснила из Думы духовников почившего государя и приблизила к себе полюбовника Ивана Овчину, смута пошла по Руси! Что ни день, так казнь, и всякую неделю наши вотчинные права ущемляются. Вспомни же, какие права мы имели при Василии? Сами себе хозяева были, а сейчас даже удельные князья называют себя холопами государя. Еще год такого правления, и она Рюриковичей сравняет с черными людьми.

– Во всем ты прав, князь, – соглашался с ним Юрий Пенинский. – Ранее бояре в Верхние палаты без доклада входили, а сейчас нас едва ли не на Постельном крыльце держат, словно стольников безродных.

– Вижу, что ты во всем со мной согласен, Юрий Андреевич. Вот потому о главном тебе хочу сказать. Есть в нашем отечестве люди, которым не по нраву порядки Елены Васильевны. Мы только случая дожидаемся, чтобы великую княгиню под белые рученьки в монастырь спровадить. А тогда вместо нее малолетний великий князь останется. Вот мы при нем и будем опекунами. Княжеские и боярские вольности установим по-прежнему, как при дедах и отцах наших бывало. Чего же ты молчишь? С нами ты… или как?

– С тобой я, Василий Васильевич, самолично хочу государыню в монастырь спровадить.

– Здесь я с тобой поспорю, Юрий Андреевич, – сам я мечтаю об этом, а потому ты меня удовольствия не лишай. Я ее отведу, а еще и келью для нее присмотрю крепкую и сторожей приставлю дюжих, чтобы и помышлять о побеге не смела. Пусть сидит себе государыня в монастыре. Мы ей на праздники милостыню подавать станем, а она пускай помолится о нас, грешных.

– А знаешь ли ты, Василий Васильевич, что у старицкого князя был приемный сын?

– Слыхал о таком. Ведаю, что держал он этого приемыша наравне с собственными сыновьями.

– Ну так вот, что я тебе хочу сказать, Василий Васильевич. Это сын Соломониды Сабуровой.

– Ишь ты! Выходит, права была молва, когда утверждала, что у государя есть наследник от первой жены!

– Я полагаю, что это сын Ивана Овчины. Дознался я у игумена, что однажды согрешила она с женолюбивым конюшим, а государь по мужской части тогда бессилен был. Не его это семя.

– А Иван Федорович хорош! – неподдельно изумился Василий Шуйский. – Поначалу Соломониду прибрал, а потом и Елену!

В деревне, заприметив княжеский возок, ударили в колокол, а потом бобровники, совокупившись в огромную толпу, поплелись навстречу князю Шуйскому.

– Ты бы нас, Василий Васильевич, не бранил, – с лаской в голосе начал староста. – Бобров мы по уставной грамоте ловим в тех местах, где великий князь указал.

– А ведомо мне о том, что ловили вы нынешним летом бобров в реке Колакше, в которой под страхом кнута не разрешается бить зверя и ловить рыбу. Так это или нет?! – крикнул князь таким голосом, каким поднимал когда-то полки на штурм вражеского детинца.

– Так-то оно так, Василий Васильевич, а только та грамота при покойном государе составлялась, а при нынешнем добывали мы бобров по всей Колакше.

– А ведомо ли тебе, холоп, что на этой реке стоит дача государева? Здесь же он зайцев бьет. Места эти заповедные, и всякого, кто смеет покой его тревожить, велено считать мятежником!

– Господи! – перепугался староста. – Что же теперь с нами будет?

Василий Шуйский не сразу согнал с себя суровость. Высморкался в кулак, потом отер испачканные пальцы о полы кафтана и только после этого подобрел.

– Большая ваша вина, молодцы, да уж ладно, так и быть, заступлюсь я за вас перед великим московским князем. Добр я! Но только и вы меня должны уважить.

– Да ты только скажи, Василий Васильевич, отец наш родной! Да мы для тебя все, что угодно, сделаем.