Тайная любовь княгини

Двенадцать лет в сопровождении строгих караульничих он выходил на площадь и угощал кнутом не только разбойников и убивцев, каким когда-то был сам, но и служивых людей, ослушавшихся воли всесильных господ.

Гриб настолько преуспел в своем ремесле, что равного ему не сыскать было во всей Московии. Одним ударом кнута он мог расколоть камень. Не понравившегося ему детину Гриб отделывал так, что тот помирал в мучениях на второй день. Впрочем, за достаточную плату он мог и пощадить наказанного.

Своим мастерством палач щедро делился с многими учениками, которые, познав ремесло, отправлялись в волости и монастыри, где по приказу целовальников[61] и игуменов вершили правду. Но лишь единицы из них достигли того совершенства, каким обладал Гриб.

Когда подошел срок его сидения и караульщики в последний раз сводили его для исполнения приговора, Гриб понял, что менять ремесло ему более не суждено и будет пороть он воров до самой кончины. Вернувшись в башню, палач с тоской посмотрел на чучело, набитое конским волосом, на котором долгие годы отрабатывал удары, и написал прошение великому московскому князю остаться при его милости заплечных дел мастером.

Часом ранее приходил Иван Шигона, который предупредил, что после обедни явится Иван Овчина-Оболенский и важно показать конюшему свое старание, а уж он своего холопа в обиду не даст и непременно поведает государыне о честной службе. Поэтому Гриб не забывал во все стороны вертеть башкой, чтобы еще издали заприметить важного боярина.

Караульщики привели дворян в самый полдень, когда солнце припекало настолько, что даже легкие их кафтаны казались душными телогреями. Мятежники стояли тесно и с ужасом смотрели на палача. Гриб любил эти минуты и казался себе полубогом.

Некоторые время палач наслаждался своей властью, зная, что по движению мизинца караульщики вырвут из толпы строптивого и распнут его на лавке для наказаний.

– Вот ты! – Палач указал глазами на высокого детину с угрюмым ликом и негнущейся шеей. – На бревно его да голову покрепче обручами стяните – так он кричать не сумеет, а боль от того шибче становится.

Приговоренного опрокинули на широкую лавку, стянули обручами, и он, распластанный, смирился со своей участью.

Время было за полдень, а Овчины не видать, и Гриб искренне жалел, что не сумеет подивить князя своим умением. Он аккуратно расправил кнут и со всего маху опустил его на спину опального.

Овчина-Оболенский припозднился. Он появился только к самому вечеру, когда наказание приближалось к завершению. Опухший, в помятом кафтане, князь некоторое время наблюдал за тем, как из-за оброненной корки хлеба дерутся два голубя, и, казалось, совсем не замечал старание палача, а потом, от души зевнув, повернул во дворец.

Избиение продолжалось еще два дня, а потом, по указу великой княгини, наказанные бичом дворяне были повешены по Новгородской дороге.

Андрей Иванович томился в Боровицкой башне. Толстые стены подвала надежно хранили покой и тишину. Князь потерял счет времени, и ему уже начинало казаться, что большую часть жизни он провел в затхлой темнице в соседстве с мокрицами и крысами. Угрюмый монах в схимной рясе был единственным существом, связывающим Андрея с внешним миром.

– Неужно позабыла меня московская государыня? – спрашивал порой старицкий князь.

– Как же можно тебя позабыть? – усмехался схимник. – Великая княгиня тебе гостинцев со своего стола пожаловала.

И монах выкладывал перед Андреем Ивановичем нехитрый государев подарок: кусок высохшего медового пирога, вареную репу и горсть лесных орехов.

– Помнится, при Василии Ивановиче я другое пожалование имел, – поднимал с пола упавший фундук Андрей Иванович. – Скажи мне, монах, это по наущению Овчины я в Боровицкой башне томлюсь?

– Государыня наша нынче ни на кого не смотрит, а решает все по своему разумению.

– Как долго мне еще мыкаться?

– А ты бы не торопил судьбу, – хмуро отозвался собеседник. – Михаил Глинский тоже об том же самом спрашивал.

– Так ты и при Михаиле Глинском караульничим был?

– А то как же!

– И знаешь, как его порешили?

– Ведомо и про это.

– И кто же его, монах?

Схимник внимательно посмотрел на старицкого князя, а потом уныло ответил:

– Не торопись, Андрей Иванович, придет время – узнаешь.

Холодом повеяло от этого пророчества. Поежился Андрей Иванович, но остановить себя уже не мог:

– Что стало с сотоварищами моими – Андреем Палецким и Василием Пронским?

– Пытаны были твои сотоварищи, князь, а потом казнены торговой казнью, – безучастно ответствовал монах.

– А что случилось с новгородскими дворянами, что мою сторону приняли?

– Здесь и вовсе беда, князь. Были биты помещики кнутом, а потом повешены по Новгородской дороге.

– Вот оно как… Теперь, стало быть, мой черед настал.

– Не торопи погибель, князь, она тебя сама найдет, – хмуро попрощался схимник.

Скрипнула тяжелая дверь, и Андрей Иванович остался один.