Тайная сторона Игры

— Не знаю. Какого-нибудь человека подчинят себе, и заставляют представлять, кого понадобится. Вот хоть Ешкина. А других заставляют в это верить. Так они и похитили три эшелона.

— Зачем?

— Зерно им, как сказал Максимилиан Леонардович, для себя нужно. Каждая крыса рожает пятнадцать крысят, если корма вволю, то и больше. А те зреют на сытных кормах быстро и тоже начинают плодиться.

— Точно! Я в журнале читал, что пара мух может слона за три дня съесть — в Африке, понятно.

— Вот-вот. Мы не в Африке, и слоны у нас в диковинку, а вот зерно…

— А что будет с зерном?

— Что обычно. Перемелется — мука будет.

— Но крысы… Они, получается, умные?

— А люди? — спросил Арехин.

И тезка Он начал думать.

1

Развлечений в революционной Москве, особенно зимой, немного — если не искать. Синема и прежде-то была нехороша, сейчас же совершенно превратилась в прибежище трехгрошовых развратников. Можно в цирк сходить, на гимнастов-акробатов посмотреть, хотя зимой все эти атлеты выглядят весьма плачевно, и шанс умереть от холода выше шанса сломать шею во время смертельного сальто. Рестораны, катки, сиречь скейтин-ринги, оперы и балеты — всё исчезло.

Но если искать…

Некоторые своих девушек на допросы водят. Удары, крики, стоны и мольбы — говорят, это весьма воспламеняет отдельных особ. Если допуска к пыточным нет, но есть злато-серебро, можно на гладиаторские бои посмотреть. Рубятся на саблях так, что только кровь успевай вытирать. Некоторые штыковой бой предпочитают, тоже весело.

Но Арехину подобные развлечения не нравились совершенно, и он надеялся, что Анна-Луиза разделяет его антипатии. Поэтому он приглашал фройлян Рюэгг в кабаре «Белый Вампир», где разрешалось поприсутствовать на дуэли поэтов, послушать дискорды будущего или посмотреть танцы многочисленных учениц Изидоры Дункан и выпить чашку-другую морковного чаю с сахарином. Если кабаре надоедало, имелся перманентный вернисаж «недвижных провидцев» — так, в отличие от передвижников величали себя художники нового цеха. Рисовали они не на холстах. С холстами, красками и кистями нужно было подождать до победы мировой (у «провидцев» говорили «мундиальной») революции. Потому творили обычно углем или сажей по выбеленной стене недостроенной галереи Чувачева. Галерея была задумана подрядчиком-миллионщиком в пику Третьяковым, строилась с размахом, размах ее и погубил — не поспела: революция свершилась буквально за месяц до открытия. Мебель ещё не завезли, картины тоже, но паркет настелили, окна застеклили, потолки побелили… А сейчас здание с позволения Луначарского временно заняли «недвижные провидцы».

Поначалу картины можно было не только рассматривать, но и подрисовывать своё, но поскольку у революционного пролетариата на уме было только одно, затею с подрисовкой посчитали преждевременной, зато позволили каждому желающему строго из публики замазать любую непонравившуюся картину: так решалась проблема свободной площади, ибо сколь не велика была галерея, но плодовитость художников всё превозмогала. К сожалению, художники-провидцы не избежали обычных в творческих кругах склок, и зачастую подговаривали своих сторонников побыстрее замазать творение собрата по цеху. Тогда ввели правило — каждый зал можно было замазывать лишь один день в месяц. Поскольку же залов было тридцать, месяц жизни картина получала. Те, кто посноровистей, стремились рисовать повыше, хоть и на потолке — поди, замажь. Но — случалось, и замазывали!

В общем, было весело.

Сюда на второй день масленицы и пришли следователь по особо важным делам Московского уголовного сыска Александр Арехин со служащей Коминтерна фройлян Рюэгг. Первым делом, осмотрели обновленные залы, нет ли чего любопытного. И точно — прямо против двери, на святом месте зиял черный квадрат. Черный настолько, что опусти в него, кажется, руку — и будет рукой меньше. Заберёт и не отдаст.

Человек десять стояли и смотрели на этот квадрат. По меркам вернисажа — успех несомненный. Анна-Луиза поначалу только усмехнулась, потом начала вглядываться — и через минуту смотрела на квадрат неотрывно. Почти как кролик на удава. Арехину это не понравилось, и он тронул девушку за руку:

— Пойдем, я тебя с художником познакомлю.

— С… С тем, кто нарисовал это? — с трудом отрываясь от созерцания, спросила фройлян Рюэгг.

— Нет, с другим. А через него и с этим познакомимся, если хочешь.

— Я не знаю, хочу ли.

— Вот и подумаешь.

В другом зале, свежевыбеленном, скандалили художники, которых оттесняли трое латышских стрелков.

— Погодите. Подумайте лучше, не спешите, — уговаривал старший из латышей.

— Что, Кюзя, рвутся в бой?

— А, Александр! Рвутся — не то слово.

— А ты?

— А я сопровождаю Соколова. Знаешь такого?

— Это брата Кляйнмихеля-то? Знаю.

— Всех ты знаешь… Познакомь с девушкой, если, конечно, можно.

— Изволь. Это Кюзя Берзиньш, латышский стрелок, а это — Анна-Луиза Рюэгг, сотрудница Коминтерна.

— Я, пожалуй, напишу рапорт о переводе в Коминтерн, — сказал Берзиньш.

Анна-Луиза протянула руку, которую латыш почтительно пожал.