Тайная стража России. Очерки истории отечественных органов госбезопасности. Книга 3

— Цып, цып, цып. Шурочка! Спроси у мамы, что она с пожарным делает. Я тебе конфетку дам.

— Мама, Паша спрашивает, что ты с пожарным делаешь?

Смех; Афросинья плюёт от злобы.

— Что ж вы девчонку портите, — вступается Эмилька (с кухаркой дружить расчёт, особенно здесь, когда хозяйка каждый кусок усчитывает!).

Но Авдотье не до девушек:

— Времена какие! Вчера пошла к арсеналу, а солдат кричит: не подходи. Я к нему с добром, водки несу, и вперёд боюсь, и назад, а он: проходи, застрелю.

— А кто тебя не знает, ты, может, бомбу в караул хотела бросить, — важно заметил Васька.

— Будет тебе! Бомбу! Я и со вчерашнего страху чуть жива. Что я — бунтовщица? Меня все знают, и никто дурного не скажет. Нет, точно кто пришёл и город нам подменил. В полдень вышла на поле — ни одна фабрика не дымит. Стоят себе трубы, небо пустёхонько, поле пустёхонько — ни одна душа с работы с работы не идёт. И куда они все запропали? Прежде тот зайдёт, другой… Теперь вся улица глуха, ни к нам, ни к Мясничихе, ни в трактир. На митингах этих своих женихаются.

Девушки равнодушно жевали.

— И впрямь скучно стало, — услужливо отозвалась Эмилька.

— Ходатай ваш вчера вечор говорил, штукатурка внизу вся обвалилась под залом думским, столы, бумаги — бело! Студенты топочут, — вяло вставила Лександра.

— Какие там студенты! У нас и нет их! Гимназисты да рабочие! Хоть бы и вправду провалились они, проклятые! Позволяют всяким фабричным своевольничать, хоть закрывай дом! Отслужить разве молебен. Васька!

— Чего? — прожевал он ртом, набитым кашей: и так каждый год перед навигацией служил.

— То само собой. Нужно матушке Марьи Египетской порадеть. Смотри, кругом какие страхи. Машутка не ходит, магазины закрыты, в банк пошла — по всей улице доски на окнах наколочены…

— Много твоя Египетская поможет! Пока я с тобой — никто тебя не тронет. Какой силач машинист с Урочья, а загнул ему салазки прошлый раз. Да, а ты мне часов порядочных не купишь. Чего трясёшься, сквалыжная душа? Чем в банк ходить да с ходатаем шептаться, молебны служить — отдай лучше мне деньги. Я их похраню! Так что ли, Лександра? Э-эх, ядрёная! Мой выбор виден! — и он ткнул в бок девушку, грузно рассевшуюся рядом с ним.

— Го-го-го! — пробудились от жвачки девушки, их радовала злость хозяйки-надсмотрщицы.

— Безбожник ты! Смотри, Бог тебя накажет. Уже и так тобой хорошие люди попрекают. Мне Лександрин купец сколько раз говорил: гореть тебе, Николаевна, на том свете из-за Васьки!

— Поговори ещё, богомолка!

Авдотья поперхнулась, смолкла.

— Добр я нынче, — зловеще ворчал Васька: не знаешь, с кем говоришь? Лександра! Кто я такой?

— Роты Его Величества вышибала, — отбарабанила та.

— То-то!

* * *

Захлопнув форточку, Авдотья стояла за отдёрнутой прозрачной занавеской, одна в пустой зале, и растерянно смотрела вверх на приглядевшуюся приходскую церковь. На воспламенённом просторе тревожного неба длинношейные главки с несерьёзными затейливыми крестами рисовались как прихотливая игрушка.

— А как не поможет? Ой, Авдотья, грешишь! — и тем поспешнее и усерднее полезла она на гору, тяжело дыша и останавливаясь на каждом шагу.

Вечерня отошла. В церкви, пустой до гулкости, было слышно, как несколько богаделенок с трудом прикладывались к образам, исчерна темным между солнечно-золотыми виноградными листьями древнего иконостаса.

Кивнув старушкам головой, благосклонно, но свысока, Авдотья остановилась у алтаря, а батюшка, завидевший лиловую шляпу ревностной прихожанки, уже спешил к ней, не смущаясь производимым шумом.

— Уж вы, батюшка, помолитесь. Такая беда, такая беда. За войной хорошо жили, а теперь доходу нет, одни беспорядки. Громят и громят — евреев да наши заведения. Часовщики, золотых дел мастера, те хоть окна заколотят, железные решетки на вход навесят… А у нас дело живое, двери всю ночь настежь, приходи и громи… Для кого, спрашивается, грешила, деньги собирала… Для ракоедов, прости Господи!

— Не собирайте сокровищ на земли, — вставляет терпеливый слушатель.

— Только на вас, батюшка, надежда: отслужить молебен Марьи Египетской, заступнице нашей и покровительнице.

— Что же, дело хорошее. С певчими или без певчих?

— С певчими, батюшка, с певчими. Пусть больше на виду будет, что дом не какой-нибудь, а христианский.

— Можно и с певчими, только с тебя, сама знаешь, меньше десяти рублей нельзя.

— Уж сколько возьмёте, батюшка. Дороговато оно, прошлый раз всего пять брали.

— Так то простой молебен, а тут для отвращения бед и напастей, тоже нашла сравнивать. Погром-то тебе на тысячи будет, а заступнице пяти целковых жалеешь.

— Не жалею я, батюшка, не жалею. Так, к слову пришлось, и сказала. С нас всюду дороже берут, и в мясной, и зеленной, и за фрукты, и за вино. Привыкли мы.

— Ты-то не переплатишь.

— Рада пятнадцать заплатить, только помогла бы. И ничего мне так не жаль, как зеркала, во всю стену зеркало.

Но дело было кончено, и священник прекратил праздный разговор, не соответствующий святости места, движением, полным благолепия, благодаря длинным рукавам рясы…

* * *