Тайная свобода

Но все оказывается бесполезным, и Чулков-прозаик постепенно оттесняется на обочину литературной жизни. И тогда художник превращается в дотошного литературоведа, открывающего архив Тютчева, выпускающего первое полное, текстологически выверенное собрание сочинений поэта, работает над усовершенствованием жанра беллетризированной биографии (книга о Пушкине).

Подлинные же мысли, чувства, настроения приходилось тщательно камуфлировать (религиозный подтекст биографии Пушкина был понят только посвященными). Может быть, только в трагикомедии о Дон Кихоте (1935) удалось Чулкову слегка приоткрыть свою душу, создав образ чудака и безумца, благородного, вежливого, симпатичного старика, который поэтичностью натуры и возвышенностью своих исканий пленяет хорошенькую девушку, влюбляющуюся в него и не замечающую, что у окружающих он вызывает смех. Это, несомненно, автобиографический мотив, потому что в последние годы Чулкова намеренно «чудил» (чего стоит один его рассказ о демонах-суккубах, обитающих в Ялтинском Доме творчества! [5]) и испытал, хоть и греховную, но бесконечно прекрасную и высокую любовь к юной «волшебнице и плясунье», как он называл ее в письмах, – Людмиле Лебедевой. Даже имя ее приводило его в трепет, и он «отзывался» на него подлинно поэтически: «Милая Людмила Михайловна! Какая чудесная аллитерация в этом обращении! Из одиннадцати согласных восемь плавных (л-м-н) и только три согласные иные, а из этих трех только одна твердая – д. Она необходима, конечно, как кормило на корабле… Все обращение поет, обольщая сердце. И не только имя Ваше. Вся Вы певучая» [6].

Возможно, что жизненная дилемма, перед которой оказался стареющий поэт, напоминала ему судьбу почитаемого им Тютчева с его поздней страстью к Е. Денисьевой (неслучайно он именно в разгар своего романа пишет исследование «Последняя любовь Тютчева», 1928). И стихи, посвященные Л. М. Лебедевой, которые можно объединить в «лебедевский» цикл, создавались им по аналогии с «денисьевским» циклом. И так же, как и Тютчев, он, переживая благодарность за дарованное счастье, терзался раскаянием, и, понимая, что новая любовь не способна заглушить существующую глубокую привязанность к жене, все равно чувствовал свое бессилие перед любовным искушением.

Хотя искушением ли? Не о более ли глубоких и сложных отношениях-обязательствах говорят строки его дневника: «Я все больше и больше люблю мою жену, но я никак не могу не страдать за тех, с кем я был связан тоже „любовью“ (я не знаю какою). Пусть моя брачная связь крепка (смерть Володи ее навек освятила), но как мне быть с измученным сердцем той несчастной Агари, за судьбу коей я тоже отвечаю?» [7].

А вот слова, обращаемые к жене:

Все проходит,
Только я стою, как прежде
На коленях,
Друг мой нежный,
И тебе, моей надежде,
Предаю мой дух мятежный.

Вполне понятно, что и «мятежные» строки его любовных лирических признаний не могли быть напечатаны в свое время.

И поскольку не прекращаются цензурные гонения, на книги налагаются запреты, тот немыслимо усиливается нужда. В последние годы Чулков оказался почти невостребован как писатель, хотя внешне его жизнь сложилась, можно сказать, даже благополучно (по меркам того времени, разумеется): репрессирован не был, жену арестовывали только один раз, постоянно общался с друзьями, государство обеспечило пожизненной персональной пенсией, едва ли не ежегодно выделялись путевки в Дома творчества. И умер в собственной постели в окружении жены и сестер. И смерть была легкой: уходил в полном сознании, говорил, что теперь подходит время для смерти («Жизнь Пушкина» издана, сестры устроены: у одной муж, у другой – сын), а в бреду мечтал, что ему за труды несут груды золота [8], которыми он одаряет своих страждущих друзей. Последний взгляд, обращенный ввысь, был полон удивления, но не страха. Последними словами были: «Все прекрасно. Жизнь коротка, искусство вечно» [9].

Может быть, эти обстоятельства послужили основой легенды «о счастливости» Чулкова при советской власти. Именно так озаглавила некролог всегда отличавшаяся неприязнью к нему З. Н. Гиппиус [10]. Она написала, что его жизнь представляла удачливую параллель «трагической судьбе» настоящего искателя правды А.Блока. Не менее пристрастен и несправедлив был числившийся в его друзьях и искренне им любимый Вяч. Иванов, который считал Чулкова «оппозиционным старичком в виде „уклончивых попутчиков“, добродушно описывающим современность или поругивающим императоров». Он ехидно называл его одним из «интеллигентов-гладиаторов, восклицающих хором: „Ave, URSS, morituri te salutant“»[11]. Тут можно провести горькую параллель с двойным «убийством» Лермонтова – убитого сначала пулей Мартынова, а потом недоброжелательностью друзей!