Внезапно он перестал раскачиваться, и отвратительная ухмылка сползла с его лица. Он смотрел на мое плечо, его глаза сощурились настолько, что мало не закрылись. Я скосила взгляд, чтобы узнать, что привлекло его внимание, и поняла, что он смотрит на брошку-кита на моей футболке.
Ти-Рэй поднялся на ноги и приблизился, остановившись в двух шагах от меня, словно брошка подействовала на него подобно заклятию вуду.
– Где ты это взяла? – спросил он.
Моя рука невольно поднялась и коснулась маленького фонтанчика из стразов.
– Это Августа мне подарила. Женщина, что живет здесь.
– Не ври мне!
– Я не вру. Августа отдала мне ее. Сказала, что она принадлежала моей…
Мне страшно было говорить это вслух. Он ничего не знал об Августе и моей матери.
Его верхняя губа побелела – как всегда, когда он выходил из себя.
– Я подарил эту брошку твоей матери на двадцать второй день рождения, – сказал он. – Отвечай сейчас же, откуда ее взяла эта твоя Августа?!
– Ты подарил эту брошку моей матери?
– Отвечай мне, черт возьми!
– Это сюда моя мать отправилась, когда сбежала от нас. Августа сказала, что брошка была на ней в тот день, когда она приехала.
Он попятился к качалке, явно потрясенный, и осел на сиденье.
– Будь я проклят, – пробормотал Ти-Рэй так тихо, что я едва расслышала.
– Августа заботилась о ней в Виргинии, когда она была маленькой девочкой, – сказала я, пытаясь объяснить.
Он уставился в пустоту, в никуда. За окном, в разгар каролинского лета, солнце било в крышу его грузовика, зажигало верхушки изгороди из штакетника, почти скрытой под зарослями жасмина. Грузовик был забрызган грязью, словно Ти-Рэй метался, разыскивая меня, по болотам.
– Мне следовало догадаться, – качал он головой, бормоча так, будто забыл о моем присутствии. – Я искал везде, где только мог. А она была здесь. Иисусе, она была вот здесь вот!
Похоже, эта мысль потрясла его. Он мотал головой и оглядывался, словно думал, как и я:
До приезда сюда вся моя жизнь представляла собой черную дыру, на месте которой следовало быть моей матери, и эта дыра сделала меня другой, заставляла меня вечно тосковать по чему-то. Но я ни разу не думала о том, что потерял Ти-Рэй и как эта потеря могла изменить его.
Я думала о словах Августы.
На моей памяти Ти-Рэй никогда не преклонялся ни перед кем, кроме Снаут, собаки, которую любил больше всех на свете. Но, видя его сейчас, я поняла, что он любил Дебору Фонтанель, и когда она его бросила, он озлобился.
Он с размаху воткнул нож в дерево и встал. Я посмотрела на торчащую рукоять, потом на Ти-Рэя, который принялся бродить по комнате, трогая разные вещи – пианино, вешалку для шляп, номер журнала на журнальном столике.
– Ты тут, похоже, совсем одна? – спросил он.
И я почувствовала: вот он, приближается. Конец всему.
Он шагнул прямо ко мне и попытался схватить за руку. Когда я ее отдернула, он размахнулся и ударил меня по лицу. Я и прежде не раз получала от Ти-Рэя по лицу – хлесткие, резкие пощечины, от которых делаешь быстрый ошеломленный вдох. Но это было нечто другое, вовсе никакая не пощечина. На этот раз он ударил меня в полную силу. Я услышала напряженный рык, сорвавшийся с его губ, когда удар достиг цели, увидела, как мгновенно выпучились его глаза. И ощутила запах фермы от его руки, запах персиков.
Этот удар швырнул меня назад, на Мадонну. Она с грохотом упала на пол – на миг раньше, чем я сама. Поначалу я не ощутила боли, но когда села и подобрала под себя ноги, боль взорвала мою голову от уха до подбородка. Она была так сильна, что я снова упала на пол. Я смотрела на Ти-Рэя снизу вверх, прижав руки к груди, и думала, что сейчас он схватит меня за ноги и поволочет на улицу, к грузовику.
Он заорал:
– Как ты смеешь меня бросать?! Хороший урок, вот что тебе нужно!
Я набрала в легкие воздуха, пытаясь успокоиться. Черная Мария лежала рядом со мной на полу, распространяя мощный запах меда. Я вспомнила, как мы умащали ее им – каждую трещинку и неровность, до полного насыщения и удовлетворения. Я лежала и боялась шевельнуться, остро осознавая, что нож по-прежнему торчит в подлокотнике кресла в другой половине комнаты. Ти-Рэй пнул меня, и его сапог врезался мне в голень, словно я была жестяной банкой на дороге, которую он точно так же мог пнуть просто потому, что она попалась ему на глаза.
Он встал надо мной.