Тайная жизнь пчел

Я знаю, это абсурдная мысль, но верю в благую силу воображения. Иногда я представляю, что в Рождество от него придет посылка, не обычные стандартные «свитер-носки-пижама», а что-то по-настоящему продуманное, например, браслет с подвесками из настоящего золота, а на открытке он напишет: «С любовью, Ти-Рэй». Он напишет слово «любовь», и мир от этого не перестанет вращаться, а продолжит заниматься своим делом как до́лжно – как река, как пчелы, как все на свете. Не следует слишком задирать нос перед абсурдными вещами. Вот посмотрите хотя бы на меня. Я совершаю один абсурдный поступок за другим – и в результате оказываюсь в розовом доме. И каждый день просыпаюсь, дивясь этому чуду.

Осенью Южная Каролина меняет краски, становясь рубиново-красной и ярко-оранжевой. Теперь я смотрю на них из своей комнаты на втором этаже, из той комнаты, которую освободила Джун, когда в прошлом месяце вышла замуж. О такой комнате я не могла и мечтать. Августа купила мне новую кровать и трюмо в стиле французского Прованса из каталога Sears and Roebuck. Вайолет и Куини пожертвовали цветочный ковер, который бесполезно пылился у них в гостевой комнате, а Мейбели сшила белые в голубой горох занавески для окон с бахромчатыми помпонами по нижнему краю. Кресси навязала крючком из пряжи разноцветных осьминожек, которые живут на моей кровати. Мне за глаза хватило бы и одного осьминога, но это единственное, что умеет Кресси, так что их число все растет и растет.

Люнелла сотворила для меня шляпу, которая дала фору всем остальным когда-либо сотворенным ею шляпам, включая и свадебную шляпку Джун. Она отдаленно напоминает мне папскую тиару. Такая высокая – все тянется и тянется вверх и никак не заканчивается. Однако округлости в ней больше, чем в папской тиаре. Я рассчитывала на голубую, но нет – Люнелла сшила ее в золотых и коричневых тонах. Думаю, она задумывалась как этакий старомодный улей. Я надеваю ее только на встречи «дочерей Марии», поскольку в любом другом месте она стала бы причиной многомильных заторов на дорогах.

Клейтон приезжает раз в неделю, чтобы рассказать, как он решает в Сильване наши с Розалин вопросы. Он говорит, что нельзя избивать заключенного в тюрьме и рассчитывать, что это сойдет виновнику с рук. В любом случае, по его словам, к Благодарению с меня и Розалин снимут все обвинения.

Иногда Клейтон привозит с собой дочь, Бекку. Она на год младше меня. Я всегда представляю ее такой, как на фотографии в его офисе, держащей его за руку, прыгающей через волну. Я держу вещи матери на особой полочке в своей комнате и позволяю Бекке рассматривать их, но не трогать. Когда-нибудь я разрешу ей взять их в руки, поскольку так положено поступать подругам. Ощущение, что мамины вещи – священные предметы, уже начинает слабеть. Скоро я буду протягивать Бекке щетку моей матери со словами: «Вот, хочешь причесаться этой щеткой?» Или: «Хочешь поносить эту брошку с китом?»

На обедах в школьной столовой мы с Беккой присматриваем за Заком и садимся рядом с ним при любой возможности. У нас сложилась репутация «любительниц черномазых», и когда разные придурки скатывают выдранные из тетрадей листы в шарики и кидаются ими в Зака в школьном коридоре – похоже, это их любимое занятие на перемене, – мы с Беккой получаем снаряды в затылок почти так же часто, как он. Зак говорит, что нам следует ходить по разным сторонам коридора. На что мы отвечаем: «Бумажный шарик – подумаешь, большое дело!»

На фотографии, висящей у моей кровати, моя мать вечно улыбается мне. Думаю, я простила нас обеих, хотя иногда по ночам сны снова уносят меня в печаль, и мне приходится просыпаться и заново прощать нас.

Я сижу в своей новой комнате и записываю все подряд. Я теперь хранительница стены. Я подкармливаю ее молитвами и свежими камнями. И не удивлюсь, если стена плача Мэй переживет нас всех. В конце времен, когда разрушатся и осыплются все здания на Земле, она будет стоять.

Каждый день я навещаю черную Марию, и она смотрит на меня мудрым взглядом. Лицо ее древнее самой древности и прекрасно в своей некрасивости. Каждый раз, когда я ее вижу, мне кажется, что трещины вгрызаются в ее тело глубже, что ее деревянная кожа старится прямо на моих глазах. Я никогда не устаю смотреть на ее вскинутую вверх мускулистую руку, на ее кулак, напоминающий электрическую лампу, что вот-вот лопнет. Она – мышца любви, эта Мария.

Я ощущаю ее в самые неожиданные моменты, ее Успение и вознесение на небеса происходит в разных местах внутри меня. Она восстает всегда внезапно, и когда это происходит, она не поднимается ввысь, все дальше и дальше в небо, а все глубже и глубже проникает в меня. Августа говорит, что она углубляется в дыры, которые проделывает в нас жизнь.