ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)

Словом, стиль для меня – и виноградная косточка, и усыпанная ягодами гроздь, и лоза, вьющаяся по врытому в землю колышку, и виноградарь с почерневшими от загара, морщинистыми руками, и его крикливая, бестолковая жена, и шалопаи дети. И даже чучело на шесте, отпугивающее воробьев. Да, подует ветер, и оно ну их стращать, сотрясаться всем телом, размахивать пустыми рукавами, лязгать ожерельем из ржавых консервных банок, словно готово сорваться с места и пуститься вдогонку за поклевщиками спелых, налитых соком ягод, проворными и юркими воришками.

Иначе говоря, жизнь моя несчастна и убога, любезный читатель. 

И сам я, мнительный, опасливый, боязливый и диковатый,   – если и не виноградарь, то чучело в мятой, надетой набекрень шляпе и заношенном пиджаке с дырявыми карманами, поскольку никакой жены у меня нет, и детей тоже нет. Никто не встречает меня сумрачными, дождливыми вечерами, не помогает снять плащ, размотать шарф и поставить сушиться у печки мокрые ботинки. Никто не подает мне ужин – яичницу с ветчиной и помидорами на дымящейся сковороде и не наливает в стакан домашнего вина из бутыли, оплетенной по самое горло ивовыми прутьями.

И вместо дома у меня – холостяцкая берлога с пылью на буфете, паутиной по углам и мышами, скребущимися под полом. И некому будет закрыть мне глаза, когда я околею на своем продавленном, завалившемся набок диване с откинутыми валиками, выпирающей пружиной и торчащей отовсюду трухлявой соломой.

Глава вторая. В ней приводятся краткие сведения о тех, кто у меня все же неким образом есть – при моей несчастной холостяцкой жизни

Однако не могу не упомянуть о тех, кому обязан сознанием того, что я, несчастный холостяк, все-таки не совсем одинок на свете, хотя это вряд ли утешает, поскольку утешители слишком от меня далеки (не только в смысле пространственной отдаленности).

Далеки - если не сказать, что чужды,…

Есть у меня милый братец Иван, которого все зовут то Яном, то Жаном, то как-нибудь еще в зависимости от настроения и погоды за окнами. И вот что примечательно: этот самый Жан (остановимся на этом варианте его имени) настолько меня младше, что вполне мог бы быть мне сыном. Но все же он – единокровный брат, и из-за разницы в возрасте мне с ним неловко, неуютно, как-то не по себе. Бывает так с близкими: хочется, чтобы они оказались подальше. Вот и я со своим братцем Жаном теряюсь, впадаю в неестественный тон, натянуто улыбаюсь, заискиваю. При этом стараюсь поскорее откланяться и – шажочками, шажочками - удалиться. Да еще напоследок шляпу над головой приподнять и этак шаркнуть ножкой, сделать нечто вроде глумливого реверанса: вот, мол, мое почтеньице…

К тому же меня смущает, что по роду своих занятий он…  ну, был бы брадобрей, трубочист, могильщик на кладбище или даже ассенизатор, я бы с этим смирился, поскольку деятельность каждого из них как-никак полезна, необходима для общества, чем вызывает к себе уважение (хотя и, признаться, несколько отталкивает). Не могу я смириться лишь с балаганным шутовством, фиглярством, фокусами вроде тех, в которых наловчился карманник, способный вытащить у вас кошелек, пока вы наклоняетесь над прилавком и разглядываете услужливо выложенный перед вами вышколенным продавцом товар.

Братец же мой, представьте себе, именно шут гороховый. Иными словами, фокусник в цирке, иллюзионист и гипнотизер. И всякий раз,  когда мы встречаемся, я опасаюсь, что он превратит меня в голубя, змею или цыпленка. Или того лучше - распилит пополам, измельчит и заставит кружиться в воздухе наподобие конфетти или бумажных хлопьев снега, выбеливающих оперную сцену, когда по ходу действия требуется изобразить суровую морозную зиму (например, при постановке оперы «Иван Сусанин», известной также как «Жизнь за царя»).

Последнее время он особенно преуспел по части этого самого снега, дождя и прочих погодных явлений, заставляя публику то ежиться и стучать зубами от пронизывающего невыносимого холода, то обмахиваться платками из-за насланной им удушающей тропической жары.

Да, таков он, мой братец, любезный читатель.

Впрочем, я могу быть к нему несправедлив и излишне придирчив, поскольку завидую, что отец в свое время приохотил к цирку и обучил разным фокусам именно его, а не меня. Мне же лишь оставалось делать вид, что я к фокусам совершенно равнодушен или даже отношусь с презрением, которого и не скрываю. И делать так усердно, с таким натужным старанием, что я до сих пор живу с этим деланным видом…