- Извините, давайте объяснимся. - Он сел и положил перед собой руки так, словно этот жест можно было считать началом самого решительного объяснения. - Не запрещал, но видите ли, здесь очень зыбкая грань. Очень зыбкая, ускользающая и размытая. Вы называете себя любителями плохой погоды, но при этом выясняется, что у каждого из вас… да, да, у каждого, следствие это установило… и у Софьи Герардовны Яблонской, и у пана Станислава, и у мадам Заречной, и у вас, и даже у гимназиста Попова…
- Нет, нет, нет! – воскликнул я так, словно главное было не позволить следователю договорить до конца, а затем самому сказать такое, чтобы ему пришлось все начинать сначала. – Мало ли у кого какие тайны. И у меня, и у вас, между прочим… За всю жизнь-то их столько накопится, что и не сосчитать! Одних детских тайн – великое множество. Но мы затем и собираемся вместе, чтобы хотя б на время избавиться от этой накопившейся тяжести, от этого груза, сбросить его, освободиться.
- Позвольте, одно дело тайна Матрены Ивановны, которая скрывает от соседей, за сколько червонцев она продала на рынке порося, а другое – тайна двух младенцев.
- Но ведь и та, и другая – личная… И именно это – груз. Одиноким людям приходится иметь тайны… чтобы как-то скрасить… свое существование. Но когда мы собираемся вместе, никакие тайны нам не нужны. Ведь мы уже не одиноки.
- Позвольте, позвольте, - следователь Скляр нетерпеливо отбросил упавший на лоб клок волос, - во все времена общества подобные вашему создавались с одной целью: хранить тайны.
- Да, но в том-то и наше отличие, что мы собираемся для того, чтобы от них избавляться.
- М-да… - Следователь не сумел скрыть досадливую мысль, что моим словам не откажешь в убедительности, и именно поэтому произнес: - И все-таки вы меня не убедили. Увы, в интересах следствия я вынужден вас задержать.
- Меня задержать?
- Да, до подробного выяснения всех обстоятельств, связанных с вашим делом. Раз есть тайники, то, может быть, есть и оружие…
- Но ведь это же про-из-вол! – Я произнес последнее слово раздельно, по слогам, будто бы и не подозревая о том, какой оно возымеет дискредитирующий следователя смысл, если все слоги составить вместе.
А вот и нет. Нет никакого произвола. Я, может, и хотел бы, чтоб он был, но произвол тут, увы, никак не обнаруживается. Не обнаруживается, поскольку… - Он заботливо оглядел меня и смахнул с моего рукава пушинку. – Поскольку предварительное задержание подследственных предусмотрено соответствующей статьей. Показать? Хотите ознакомиться?
Я ничего не ответил, чтобы не давать ему повода для еще большего торжества, чем то, с которым он на меня сейчас смотрел.
- А как же наше следующее собрание? Что ж оно, не состоится?
- Как знать, как знать…
- Вы посадите меня в одиночную камеру? – Я особенно выделил голосом слово, которое после нашего недавнего разговора об одиноких людях приобретало дополнительный оттенок смысла.
- О нет! – он широко улыбнулся, словно ему очень хотелось, чтобы я задал именно этот вопрос. - Нет, в камере у вас будет с кем побеседовать обо всех прелестях плохой погоды.
Краснолицый дежурный отвел меня в камеру. И, едва лишь открылась дверь, я увидел знакомые и дорогие для меня лица Цезаря Ивановича, пана Станислава, капитана Вандича и других членов нашего общества, окутанных темнотой, создаваемой тусклой закрашенной белилами лампочкой. Занятые разговором, они при моем появлении внезапно смолкли, разом обернулись ко мне, и в их глазах промелькнула радость и… испуг. Да, затаенный испуг, словно мои друзья, не успев обрадоваться, торопились подготовить себя к тому, что повод для радости окажется обманчивым и обернется еще одним звеном в той цепи роковых обстоятельств, перед которыми они чувствовали себя бессильными и беззащитными.
Цезарь Иванович лишь слабо пожал мне руку и отвернулся, явно не желая произносить никаких слов, столь же обязательных, сколь и ненужных в этом положении. Пан Станислав издали приветствовал меня вымученной, страдальческой улыбкой, а капитан Вандич почему-то счел нужным по-военному отдать мне честь, как он всегда это делал, хотя ни обстановка, ни настроение собравшихся к этому не располагали. После этого он все-таки тоже пожал мне руку, словно его приветствие нуждалось в дополнении, призванном внушить, что, несмотря на шутливые жесты, настроение у него не лучше, чем у всех.
- Значит, они и вас почтили приглашением их посетить и уговорили остаться с ночевкой. А мы-то надеялись… - Он выпустил мою руку, которую от растерянности я продолжал держать так, словно после первого рукопожатия могло последовать второе.
- А вас-то давно взяли?..
- Меня вчера, пана Станислава два дня назад, а Цезарь Иванович здесь уже три дня. Его взяли первым и допрашивали уже несколько раз.