ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)

Да, были счастливы до тех пор, пока Вацлав Вацлович не взял на прогулку свой спортивный пистолет: ему захотелось показать жене, как он стреляет. Она, конечно же, оказалась благодарным зрителем, первой бежала к мишени, с восторгом аплодировала каждому его меткому выстрелу, а затем попросила дать ей попробовать. Вацлав Вацлович охотно, благодушно согласился, долго объяснял ей, как держать пистолет, как целиться, и при этом, разумеется, не упускал возможности ее обнять, коснуться щекой щеки и поцеловать в шею. Ольга Владиславовна так жадно отвечала на его ласки, что он был уверен: промахнется и пущенная наугад пуля лишь срежет два-три березовых листочка, которые будут долго кружиться в воздухе. Но она выстрелила и попала в десятку. Он не поверил, счел это случайностью, снова зарядил пистолет и протянул ей. Она беспечно, почти не целясь, нажала курок. И вторая пуля догнала первую.

И тут ему впервые стало неприятно – то ли оттого, что Ольга Владиславовна скрыла свое умение, а он своим решил похвастаться, то ли оттого, что она аплодировала ему так, словно сама не умела стрелять, и, значит, была неискренней. Словом, закралось чувство, которое не назовешь иначе, как чувством скрытого соперничества, превращающего любовь в ревнивую дуэль, в поединок.

Это же вкрадчивое чувство он испытал, когда обнаружилось, что Ольга Владиславовна совершенно не боится высоты, без всякого трепета стоит над жутким, крутым обрывом в каменоломнях. Первым приблизившись к обрыву, он хотел было предостеречь ее: «Осторожно, у тебя закружится голова». Но Ольга Владиславовна, с шутливым ужасом заглянув в бездну, дальше вела себя так, словно они стояли на невысоком мостике через мелкую речку. Это тоже задело, кольнуло, уязвило его, но самым неприятным для Вацлава Вацловича оказалось то, как она играла.

Да, во все игры, но особенно хорошо даже не в карты - в шахматы. Эта игра показала Вацлаву Вацловичу всю ее подноготную, открыла, сколько в ней таится коварства, любви к злокозненным ухищрениям, страсти к плетению интриги: какие она задумывала комбинации, какие устраивала ему облавы и ловушки! И ладно бы выигрывала – нет, сознавая свое преимущество, она сворачивала на поддавки, нарочно проигрывала ему. Да, проигрывала, словно опасаясь чего-то, избегая ранить его самолюбие.

Проигрывала, – значит, жалела.

Этого Вацлав Вацлович стерпеть не мог. После долгого затворничества он предался неуемной деятельности и, пытаясь утопить в ней ревнивое чувство соперничества к жене, завел драгу, взял подряд на очистку русла канала, уходил рано утром, возвращался поздно вечером, весь перепачканный тиной. И рыл, рыл, рыл. Затем добился лицензии на разработку заброшенного карьера, нанял бригаду водителей, чтобы самосвалами возить песок. Но ничто не помогало.

Тогда он все бросил, стал просто сидеть у окна и смотреть на дождь. Смотреть, смотреть, смотреть. Так зародилась в нем другая любовь, - любовь к плохой погоде. Вернее, плохую погоду он полюбил с тех пор, как втайне обучался у моего отца, но тогда это была некая дань метеорологии, философии и своеобразное обязательство перед моим отцом. К тому же мне удалось выяснить, что отец учил Вацлова Вацловича достигать измененного состояния сознания для того, чтобы постигнуть таинственную и невыразимую суть русского ненастья.

Теперь же он просто полюбил, без всякой дани, без всяких обязательств, обычным сознанием. И поскольку совместить эту любовь с прежним чувством к жене не удалось, они расстались с Ольгой Владиславовной.

Глава пятьдесят вторая, повествующая о наших мучительных попытках доискаться до истинной причины неожиданного поступка нашего Председателя

Понемногу оправившись  от оторопи, вызванной сообщением полковника Жеманного, мы еще долго молчали, а затем разом заговорили и стали искать объяснение неожиданному поступку нашего Председателя. При этом мы чувствовали, что все наши старания не столько помогают, сколько мешают понять его смысл, делая этот поступок все более загадочным и необъяснимым. Конечно же, мы не допускали мысли о том, что Председатель нас попросту предал и бросил на произвол судьбы: это казалось нам совершенно невероятным. Хотя, признаться, соблазн отдаться подобной мысли и возникал, - возникал в те минуты, когда мы были готовы отчаяться от своих бесплодных стараний.

«Да, предал и бросил!» – хотелось нам воскликнуть словно бы назло самим себе, разочарованным своим очередным объяснением, вполне разумным по обыденным меркам и от этого еще более вздорным и нелепым. Но мы удерживались, - удерживались потому, что слишком хорошо знали нашего Председателя, привыкли во всем ему верить, не требуя никакого отчета о его поступках, и как бы ни напрашивалась вкрадчивая мысль, мы ее упорно не допускали. Мы убеждали себя, что неожиданный поступок Председателя следует оценивать  по совсем иным меркам и раз мы не находим ему объяснение, то это наша вина и спрашивать надо с самих себя.