Таинства и обыкновения. Проза по случаю

Уйма людей полагает, будто в современной прозе ничего не происходит, да и не может происходить: мол, нынче модно писать ни о чём. А по‐моему, в современной прозе, хотя внешне страсти кипят и не так, как раньше, событий много больше. Хорошим примером тут может служить новелла Каролины Гордон под названием «Летняя пыль». C рассказом можно ознакомиться в её сборнике «Южный лес» [50], заслуживающем внимательного изучения.

«Летняя пыль» разбита на четыре части, ничем меж собой не связанные на первый взгляд, и к тому же не объединённые авторским голосом. Первое знакомство с этой вещью напоминает осмотр картины импрессиониста, когда смотришь на неё вблизи. Видимость улучшается с каждым шагом назад, пока перед вами не раскроется созданный художником мир… И как много всего там происходит! Вот так, дивными недомолвками и творится целая история. Ходя вокруг да около, мы полнее излагаем сюжетную канву, чем просто взяв быка за рога.

Здесь нужен слишком искушённый и грамотный читатель, скажут мне, а без него и писать не стоит. А я вот, напротив, склонна думать, что фальшивая искушённость как раз и мешает пониманию прозы данного вида более, чем что‐либо ещё. Рассказ вроде «Летней пыли», ни на йоту не впадающий в натурализм, по форме своей куда более реалистичен, нежели повествование с изложением прямой череды событий.

Разум, способный понимать хорошую прозу, не обязательно должен быть подкован знаниями, но в любом случае он горит желанием глубже заглянуть в тайну через близость к обыденному и глубже прочувствовать обыденность, соприкасаясь с таинством. Проза должна быть и умелой и «неумелой», то есть бесхитростной. Среди доморощенных критиков бытует расхожее мнение: мол, главный объект литературы – это человек «типичный» в его повседневной жизни, и каждому прозаику надлежит вырабатывать то, что когда‐то именовали «срезом реальности». Но если жизнь в таком виде для нас имеет смысл и мы ею довольны, тогда нет смысла её описывать.

По мнению Джозефа Конрада, цель писателя – это вершить высший суд над всем, что он видит. Звучит очень напыщенно, а на самом деле речь идёт о весьма скромной миссии. Слова Конрада значат: его постоянно в чём‐то ограничивала реальность, но она для Конрада не то же самое, что видимый нам мир. Его занимало вынесение приговора миру зримому, потому что тот подразумевает существование незримого. Свою авторскую позицию Конрад разъяснял следующим образом:

«Если совесть [писателя] чиста, он может ответить тем, которые от избытка мудрости, ищущей во всём немедленной пользы, требуют, чтобы их поучали, успокаивали, утешали, развивали, поддерживали, пугали, поражали или очаровывали: "Я поставил себе целью силой печатного слова заставить вас слышать, заставить вас чувствовать и, наконец, прежде всего – заставить вас видеть. Это – и ничего более, но в этом всё. Если мне это удастся, то вы обретёте (соответственно вашим заслугам) поощрение, успокоение, страх, очарование – всё, чего вы требуете, и ещё, может быть, тот проблеск правды, о котором вы забыли попросить"» [51].

Из всего сказанного мной можно сделать вывод: мол, пишу, чтобы заставить читателя видеть то же, что вижу я, и писательство для меня – это в первую очередь миссионерство. Давайте разберёмся.

Когда я выступала здесь прошлой весной, одна из девушек спросила меня: «Зачем вы пишете, мисс О’Коннор?», на что я ответила: «Потому что у меня это хорошо получается». Я ощутила, что аудитория внутренне не одобряет такой ответ. Он не казался людям «высокоумным», но я не могла ответить иначе. Ведь меня не спросили, почему я пишу так, как я пишу, а почему я вообще пишу о чём‐то. «Законный» ответ тут можно дать только такой.

Никому не простительно писать прозу, чтобы публика её поглощала, если только он не призван к этому занятию, потому что у него дар. Если проза не хороша сама по себе, от неё будет мало пользы, такова уж её природа.