Таинства любви. Новеллы и беседы о любви (СИ)

В те же годы я познакомился с одной девушкой, вернее молодой женщиной... Она одевалась по моде тех лет и сильно красилась, все это у нее получалось вызывающе и как-то беспомощно. Было ясно, что девица, раз кем-то обманутая или совращенная, гуляет без зазрения совести... Приголубить солдата она даже сочла своим долгом. Вспоминаю о ней, в зависимости от настроения, не без брезгливости или с благодарностью... В ее отношении ко мне под конец стало проглядывать что-то материнское. Она как-то успокоила меня по части женщин, то есть страстей, что властвуют над нами и неведомо для нас определяют нашу будущность, толкая на всевозможные авантюры.

Но женщина, как и армия, не сделала из меня мужчину, а, наоборот, словно бы вернула меня в детство. Завершая службу, я мечтал об одном - о возвращении в “классные комнаты”. Мне хотелось снова пойти в школу, так, класс в восьмой... Мне это столь явственно представлялось, что и поныне иной раз вижу сон - будто бы я и в самом деле осуществил свое намерение, я снова в классе, при этом и во сне я помню, что уже успел окончить университет, что меня ничуть не смущает.

Приехал я домой уже в штатском, в новом светло-сером импортном костюме, с чемоданчиком и солдатским вещмешком. Соседи меня едва узнали. Уезжал на службу разбитной малый, лихой рабочий паренек, одетый в телогрейку, а появился перед ними чуть ли не интеллигент, во всяком случае, студент, каковым я вскоре и стал.

Позади осталась еще одна жизнь, настолько отличная от той, какая у меня была при матери, что казалось, у меня было два детства - и тем не менее я только-только вступал в жизнь. Конкурсные экзамены - на удивление самому себе - я сдал на пятерки, только по английскому языку получил четыре. Сразу после последнего экзамена, еще до решения приемной комиссии, меня отправили в колхоз, где я оказался среди таких же счастливчиков, как и сам. Никто не давал мне моих лет, я подружился с семнадцатилетним юношей со своего курса, с нами, как с ровней, держались вчерашние школьницы, те, что родились уже после войны, сплошь модницы и интеллектуалки, так сказать.

Одна из филологинь все время была возле меня, на поле, по дороге лесом... Был конец августа, прекрасная пора лета... Она молча и выжидательно посматривала на меня, у костра в ночь садилась так, чтобы видеть мое лицо, и я испытывал почти неудержимое и вместе с тем робкое искушение коснуться ее плеча, лица, глаз рукой, она догадывалась, и волнение охватывало нас обоих. Я снова был отроком. В последний вечер я осмелился взять ее за руку, и она не отняла ее. Полночи мы оставались одни, в условиях весьма благоприятных. Но я не решился пойти дальше, ведь у каждого возраста есть свой предел допустимого, когда самая нетронутость исполнена доверия, нежности и счастья, может быть, более полного, чем минутная неловкая страсть обладания наспех.

Она была недостаточно благоразумна, но, видимо, не догадывалась, с кем имеет дело. Как же она удивилась, узнав, что я успел отслужить в армии и на целых пять лет старше ее! Выведав каким-то образом о моем московском “романе”, она - как ни странно - почувствовала себя как бы польщенной даже. О, юность, которая ценит опытность там, где она ничего не стоит!

Не чувствовал я за собой никакой опытности, не ведал никакого знания! Там было совсем не то... Меня, как никогда, занимала тайна любви и счастья... Впрочем, как и сегодня...

В том новом состоянии, по существу отрочества, в каком я пребывал тогда, студенческие годы промелькнули быстро, незаметно и, смею думать, в высшей степени плодотворно.

Здесь следует сказать, что мы с филологиней в городе вновь встретились и немудренно было нам увлечься, полюбить друг друга, свободу, самую любовь и страсть. Мы тотчас решили пожениться, хотя на свою стипендию я не мог прокормить даже одного себя. Сложили две стипендии, и выходило, по моим расчетам: жить можно. Я собирался, конечно, подрабатывать, но всерьез этим так и не занялся, по своей беззаботности. Маша (так я назову ее здесь) была из вполне обеспеченной семьи, и нас подкармливали, а Машу и одевали - и хорошо одевали. Она была серьезной, училась старательно, вела нашим расходам скрупулезный счет, а я, отдав ей свою стипендию, не знал никаких забот.

О счастливых годах рассказывать нечего. Остались в памяти Гегель и Шеллинг, Сартр и Камю, Блок и Рильке... В один-два года по окончании университета все переменилось. Я и в аспирантуре продолжал жить, как прежде, и получал ненамного больше. Маша работала в школе, постоянная нехватка денег, а главное, мой уход, как она говорила, от забот о семье, о ней стали ее раздражать... Она забеременела, я уже стал свыкаться с мыслью, что мне предстоит стать отцом, то есть надо повзрослеть, взять всю ответственность за семью и вообще за жизнь на себя... В мысли этой есть что-то неизъяснимое и необходимое...