Таинственный Ван Гог. Искусство, безумие и гениальность голландского художника

Их отношения хорошо иллюстрирует портрет, который Гоген посвятил Ван Гогу: на нем Винсент показан сверху вниз, будто втоптан в землю. Дядя изображен работающим над «Подсолнухами»: его лицо напряжено, лоб нахмурен от усилий, рука неуверенно держит кисть – он похож на карикатуру самого себя.

Моя мать объяснила мне их отношения лучше, чем кто-либо другой, словно сама была свидетельницей тому, что происходило в Арле:

Дело в том, что Винсент, у которого и так нервы были на пределе, оказался в подчиненном положении перед лицом холодной логики Гогена. Между ними завязался конфликт: они постоянно спорили, сидя в тесном Желтом доме и куря трубку, – разумеется, это не добавило Винсенту уверенности и спокойствия. «Ваш брат слишком распаляется – надеюсь, мне удастся его успокоить со временем», – пишет Гоген Тео вскоре после прибытия в Арль.

На деле же его отстраненное и высокомерное поведение только усугубляет создавшееся напряжение.

Расстроенный и обескураженный, Ван Гог делится с Тео переживаниями по поводу того, что все пошло не так, как задумано.

Похоже, у Гогена вызвали разочарование провинциальный Арль и Желтый дом, где ему приходится работать, но больше всего его разочаровал я. На самом деле ему тоже приходится нелегко, не меньше, чем мне. Но трудности – скорее внутри нас, нежели вызваны внешними обстоятельствами.

У Винсента даже в мыслях нет обижаться – напротив, он смотрит на своего товарища с каким-то слепым обожанием. Гоген приехал – мечта наконец сбылась, и дядя даже вообразить себе не может возможность разрыва. Но уже к началу декабря совместное существование становится невыносимым.

В Арле я чувствую себя чужим, – пишет Гоген моему отцу. – Мы с Винсентом плохо ладим, особенно когда разговор заходит о живописи. Его кумиры – Доде, Добиньи, Зим, великий Руссо, а я их всех терпеть не могу. Те же, кем восхищаюсь я – Энгр, Рафаэль, Дега, – вызывают в нем презрение. Я вынужден отвечать: «Да, господин мой, вы правы», – только чтобы он не злился. Моя живопись ему нравится, однако, когда я работаю над картинами, он всегда находит, к чему придраться. Винсент – романтик, я же в большей степени – примитивист. Что касается цвета – он ищет случайность в смешении красок (как Монтичелли), я же, со своей стороны, решительно отвергаю всякого рода мазню.

Разве после таких слов между двумя людьми может быть что-то общее? Во мне закипает гнев, когда я вижу, с каким презрением относится Гоген к дяде – будто считает его болваном, наивным простаком. Его совершенно не интересует, что у Винсента в душе, он даже не пытается понять его странности.

Слушая рассказы моей матери, перечитывая письма, пересматривая картины, написанные в Арле, я прихожу к выводу, что все художники – законченные эгоисты, не способные поставить себя на место другого. Для них существует только их дело, личный успех, они готовы что угодно принести в жертву своей карьере, даже нарушить спокойствие близкого человека – лишь бы не нарушали их собственное. Между Ван Гогом и Гогеном сложились отношения на грани садомазохизма, в которых Поль доминирует, задает правила игры, выбирает, что, где и как рисовать, фиксирует результат и выносит свои безапелляционные суждения, в то время как Винсент прогибается под волей товарища, довольствуется тем, что украдкой рисует своих бывших натурщиков в профиль, пока те позируют для Гогена, адаптирует палитру под его вкусы. Порой дядю угнетает подчиненное положение, он пытается возражать, высказывать собственные мысли, но в ответ получает только пренебрежение.

В середине декабря, после двух месяцев, проведенных в Арле, Гоген не выдержал.