И тот того в грудь, а тот того» (95, І, 107). Кулачки были настолько обычным народным развлечением, что о людях, которые любят развлекаться, а работать не хотят, выдумывая различные оправдания, в народе говорили: «Большая бывает схватка на кулаках, а другой узнает, что и молотит нельзя: размякнут ребра!» (95, І, 146). Когда хотели подчеркнуть очень раннюю пору, говорили: «Еще черти не дрались на кулаках» (181, 117). Сохранились даже оригинальные названия местностей, которые возникли во время кулачных боев: «А в самом городе, именно там где городничий живет, зовется Натягайловка. Что было как бьется кулаками приход на приход, то как догонят до того места, то уже хорошо за чубы потаскают; вот и Натягайловка. А где теперь живет Головачевский, то назывался Греческий Уголок. Бывало как собираются на бой, то есть, на кулачный бой, то сойдутся в том уголке самые старые и начинают советоваться, как зайти, или с той, или этой стороны, кому быть впереди, а кому сзади, а кому по сторонам идти; и так себе тайно сговорятся а потом уже и пускают детвору, аж пока и до стариков дойдет. Было это такой старый человек, как я, то бороду в зубы и пошел гулять с кулаками; и бывало старый бьется еще лучше молодого» (95, І, 106–107). А в Снятинском районе Ивано-Франковской области есть даже село Кулачковцы.
В думе «О вдове и трех сыновьях» поется, как сыновья выехали погулять на Кирилловский рынок и вернулись оттуда, «ни хорошего, ни худого не видали», то есть не нашли с кем ни подраться, ни побороться (95, І, 20).
Выдающийся украинский историк и этнограф Николай Маркевич пишет, что кулачные бои были трех видов — один на один, стенка на стенку и село на село: «Лет тридцать пять назад, бой один на один я несколько раз видел в селе Рудовке Прилуцкого уезда; стенка на стенку я видел в 1844 году в городе Ичня Борзенского уезда; село на село я видел несколько раз между селами Сокиринцы и Калюжницы Борзенского уезда в 1848 году…» (116, 76–77). Кулачные бойцы придерживались строгих правил. На руки надевали большие рукавицы, которые назывались «хахляцкими». Бились до первой крови. Не позволялось, чтобы опытные бойцы соревновались с юношами. Когда кто-то из бойцов не выдерживал, садился на лед или на землю, его не трогали: «Я выйду бывало под Тарандинцы, так и одного не проучу, садятся» — вспоминал один старый кулачный боец (119, 81). Запрещалось бить лежачего, наносить удары в спину («Истинный казак сзади не нападает!»), использовать в бою любые предметы, а тем более холодное оружие.
За соблюдением правил в кулачных боях неуклонно следили «деды». По обычаю, дедом считался человек после рождения первого внука. Нарушители правил строго карались как противной, так и своей стороной. После боя, по традиции, проходило взаимное угощение, во время которого участники обсуждали ход боя, приемы ведения поединка, характеризовали каждого из участников в соответствии с проявленных им качеств в бою, чествовали лучших бойцов. Все это сплачивало людей, способствовало развитию духа, доброжелательности и добрососедства среди казаков, а также закреплению навыков рукопашного боя.
В связи с этим чрезвычайно интересным будет свидетельство французского историка Жана-Бенуа Шерера, который, находясь на службе у императрицы Екатерины II, написал «Летопись Малороссии, или История казаков-запорожцев и казаков Украины или Малороссии». В этой фундаментальной работе он приводит такой интересный факт: «Когда жители Малороссии дерутся, то всегда или кулаками, или палками, и никогда не употребляют холодного оружия. Благодаря этому обычаю имело место такое пари: частные советники императрицы господа Теплов и Желягин были у нее, когда ей сообщили об аресте монаха Александро-Невского монастыря, который перерезал горло девушке, что забеременела от него. Теплов сказал Желягину: „Бьюсь об заклад, что этот монах не малороссы, а великоросс“. Пари было заключено и Теплов его выиграл. Тогда Желягин спросил его, как он мог догадаться, что монах родом из Великороссии. „А это потому, — ответил Теплов, — что жители Малороссии не злые люди, они предпочитают храбрости над хитростями, тогда как жители Великороссии скорее злые, чем храбрые“ (212, 70–71).