Тайны древних руин

— Командир говорит дело, — сказал Лев Яковлевич. — За какую-нибудь недельку у нас будет полный ажур, и тогда прохлаждайся в полное свое удовольствие.

Не обошлось, конечно, без вопросов о том, что случилось с Демидченко, почему вызвали его в штаб и где он теперь. Рассказать ребятам обо всем, что известно мне о Демидченко, нельзя было по двум причинам. Во-первых, кое-кто мог неправильно истолковать мое поведение в бытность командования Демидченко, что не способствовало бы укреплению моего авторитета среди подчиненных, и во-вторых, это вряд ли было бы правильно с воспитательной точки зрения. Поэтому, когда спросили меня о Демидченко, я сослался па свою неосведомленность.

— И что, выходит, ты ничего не знаешь о нем? — не поверил Лев Яковлевич.

— Слышал, что его как будто направили в другое место, — и тут никто не мог упрекнуть меня в неправдивости. В действительности так оно и было. — Не будут же держать в отделении двух командиров?

— Видомо, — рассудил Музыченко.

Когда оживление, связанное с переменами в отделении, немного улеглось, я сел на бруствер рядом с Лученком и спросил:

— Ну что, Михась, новостей никаких?

— Ты разумеет што. Яны як змовились. Лида гаворыть, што Маринка сказала ей тольки адно — быццам ты моцна зняважыв яе, зняславив.

— Чем же? Как это может быть?

— Халера яго ведае, у чым тут справа. Магчыма, паклепництва якое.

— Почему тогда не сказать правду?

— Не ведаю, братка.

— Плохо мне, Михась. Хотя бы знал, в чем тут дело, и то, кажется, было бы легче.

— Яшчэ вось што. Лида запрашала нас прыняць удзел у школьнай экскурсии.

— Что это за экскурсия?

— Па гистарычным мясцинам.

— И когда эта экскурсия?

— У ближэйшую нядзелю.

— А Маринка?

— Яна таксама павинна быть. Але дакладна не ведаю.

Зачем я спрашиваю Лученка о Маринке? Ведь от того, пойдет она с экскурсией или нет, ровным счетом ничего уже не изменится. Ну что из того, что я спрошу ее еще раз? Она все равно не ответит.

В тот же день под вечер на пост приехали наш командир взвода Литвин и незнакомый матрос из береговой обороны.

— Принимайте пополнение, краснофлотец Севалин, — представил командир взвода нового парня.

Такого франта я еще не видел. Собственно, на нем ничего особенного не было, такая же, как у всех, бескозырка, фланелевая блуза и все остальное. Но в каком все это виде, трудно передать. Во-первых, бескозырка была без единой морщинки, изнутри чем-то туго натянута, так что поверхность ее представлялась ровной, как наша площадка. Блуза, казалось, сшита по особому заказу из какой-то особой ткани. У всех нас новые форменные воротники или, как мы называем их, гюйсы темно-синего цвета. У этого же парня воротник нежной бледно-голубой окраски. Видно было, что он еще совершенно новый, но как будто выцвел в морских походах под палящими лучами солнца. Я потом узнал, что это делается очень просто: новый воротник погружается в раствор негашенной извести и выдерживается до желаемой степени обесцвечивания. Потом прополаскивается чистой водой, сушится, гладится — и элегантный воротник готов. Поясной ремень у нашего нового товарища тоже, как у всех, но бляха особая, с якорными канатами, которых у нас нет. На внутренних сторонах тщательно отглаженных брюк были аккуратно вточены клинья, делавшие раструбы широкими, почти полностью закрывавшими носки ботинок. Эта форма выглядела особенно красивой еще и потому, что фигура у парня была на редкость стройная.

— Заметны хлопец, — шепнул мне Лученок. — Тольки твар у яго, як у драпежника.

Михась точно подметил. Лицо было вытянутым, нос прямой, сбоку казавшийся прямым продолжением лба. Брови тоже прямые, темные. А вот глаза — светлые, с оттенком голубизны. Может быть, именно это нечастое сочетание светлых глаз и темных бровей и придавало лицу Севалина выражение какой-то дикости.

— Чтобы не было вопросов, кто я, что я и откуда, скажу сразу: я — списанный курсант Севастопольского высшего военно-морского училища, — сказал Севалин, когда уехал командир взвода.

«Ах вот что это за птица», — вспомнил я слова Веденеева.

— С какого же курса тебя списали? — спросил Лев Яковлевич.

— С четвертого.

— О-о! — удивился Музыченко. — За що ж тэбэ, братэ, так ковырнулы? Шутка сказаты — с чэтвэртого. Майжэ готовый командыр.

— Извини, товарищ, я тебя не понимаю.

— Та брэшэ вин, хлопци. Всэ вин добрэ розумие. Нэ хочэ тилькы говорыты.

— Ну чаго ты прычапився да чалавека? Ён жа з дароги,  можа, адпачыць хоча, — дипломатично заступился за новичка Лученок.

— Хай видпочыва, мэни що, — согласился Музыченко. Он решил, что время — самый строгий судья поступков людей, не делающий скидки ни на молодость, ни на отсутствие опыта, ни на капризы изменчивой судьбы.

17