Тайны и герои Века

— Я расскажу вам, как это было, — продолжил Нил Иванович. — Родился я в Петербурге, там и кончил университет, там и занялся частной службой и газетным делом. В свое время отдал дань молодости и уже сорокалетним мужчиной подвязался в шестидесятые годы в рядах нигилистов. Затем со временем отошел от этого движения, забросил политику, хотя и до конца 80-х годов продолжал числиться своим во всевозможных революционных кружках Петрограда. Хоть от активной революционной деятельности я и отошел, но мне продолжали верить и не раз пользовались моими услугами: то на ночевку придет какой-либо студент, укрывающийся от полиции, то занесут мне припрятать литературы, а то и фунт-другой динамиту. Я знал всех почти вожаков и активных деятелей так называемого подполья. Знал я и о готовящемся покушении на царя 1 марта 1881 года. Знал и о подкопе на Малой Садовой, и о ролях, предназначенных Рысакову, Желябову, Перовской, Кибальчичу и др. Следовательно, извести я 2-е отделение устно или письменно о покушении, назначенном на 1 марта, и Александр II не был бы убит. Но не будь Александр II убит 1 марта, так 2-го была бы обнародована Конституция, как вам известно, уже подписанная императором. Указ о ней находился у графа Лорис-Меликова. Будь издана Конституция, и Россия пошла бы по иному пути. Почти с полной уверенностью можно сказать, что не было бы сумасбродной Японской войны, а следовательно, и революции 1905–1906 годов, и почем знать, теперешняя великая война, быть может, не разгорелась бы или давно была бы закончена ввиду лучшей к ней подготовки России. А чем еще кончится эта война? Быть может, следствием ее будет полная перекройка карты Европы? Как видите, судари мои, 28 февраля 1881 года судьба мира была в моих руках. Я мог повернуть колесо истории, и в моей власти было сохранить миллионы человеческих жизней, да что жизней? А какую бездну мучений, как физических, так и нравственных, отстранил бы я от человечества, предупредив это покушение?

И Нил Иванович глубоко задумался.

Затем он продолжил:

— Но сделай я это, и никто не оценил бы того блага, что принес бы я человечеству. Напротив, мое имя было бы проклято людьми как имя презренного предателя. Могу ли я не считать после этого людей легкомысленными глупцами? Но однако, судари мои, я заболтался, пора моим костям и на покой. Покойной ночи, милостивые государи.

И дед, встав с кресла, направился к двери, сделав нам небрежный жест ручкой.

Мой приятель пробормотал вполголоса:

— И слабым манием руки на русских двинул он полки…

Мы помолчали немного и тоже вскоре разошлись по своим комнатам.

Послесловие

Вспоминает внучка автора «Очерков уголовного мира» Ольга Кошко

24 декабря[2] скончался в Париже генерал Аркадий Францевич Кошко. Я не сознавала тогда, что исчезла крупная личность, свидетель усопшей эпохи. И вот много лет спустя я ясно помню человека, который так успешно владел искусством быть дедушкой. Глубокое огорчение тогдашнего ребенка с годами смягчилось, и его заменили трогательные воспоминания. Иногда печальные, иногда забавные. И, думая о блестящей карьере этого человека, который был столь же целостным явлением как в своей профессиональной жизни, так и в семейной, я горда и счастлива, что мне довелось — к сожалению, слишком недолго — жить возле него.

Я помню его приятную внешность, теплый глубокий голос, но особенно глаза, от взгляда которых иногда хотелось провалиться под землю, но которые могли вознести и на небо. Я, конечно, не отдавала себе отчета, но мне мои родители рассказывали, что дедушка был роста чуть выше среднего, необычайно прямой осанки, отчего казался выше, чем был на самом деле. Он был очень красив, особенно когда был уже немолодым. Я помню его серебристые волосы, черные густые брови и снова — глаза, в которых читалась нередко очень глубокая грусть. Несмотря на это, он был жизнерадостным, любил хороший стол, понимал толк в винах, мог часами рассказывать смешные анекдоты, разыгрывая их в лицах, подбирая различные акценты и говоры. Он нравился людям и любил нравиться, что глубоко задевало мою бабушку, которую он обожал. Дедушка был человеком необычайной доброты и человеколюбия. Он постоянно помогал своим соотечественникам-эмигрантам, тем, кто был несчастнее или менее удачлив, чем он. На ужин самому ему выпадала зачастую лишь чашка чая с кусочком хлеба, и то если последний оставался.

Конечно, как у всякого, у него были и недостатки. Я помню, как он сердился. Редко, но яростно. И его сконфуженный вид, когда все улаживалось. В семье говорили, что эта черта характера развилась только после революции, например, я помню, как он воспринял и признание Францией большевистской России. Вспоминая эту сцену, я дрожу и сейчас.