Тайны народа

Фактор сказал правду. Эти его слова были последними, которые я помнил. Свинцовый сон охватил меня, и я уже перестал сознавать, что со мной происходит.

Но все это было только прелюдией к ужасному дню, ужасному вдвойне по той тайне, которой он до сих пор окутан.

Я пишу теперь все это тебе, мой сын Сильвест, с тем чтобы ты в этом искреннем подробном рассказе, в котором я шаг за шагом описываю свои страдания, позор, павший на голову нашей родины, нашей расы, мог бы черпать неумолимую ненависть к римлянам в ожидании мести и освобождения. Да и теперь еще тайны этого ужасного дня торга совершенно непонятны для меня, если только не объяснять их колдовством фактора. Но наши почтенные жрецы говорят, что магии не существует.

В день торга я был разбужен моим хозяином, так как спал очень крепко. Воспоминания о том, что произошло со мной накануне, сразу нахлынули на меня, и моим первым движением было поднести к голове обе руки. Я почувствовал, что она была выбрита так же, как и моя борода. Это обстоятельство очень опечалило меня, но, вместо того чтобы прийти в ярость, как это бывало всегда раньше, я залился горькими слезами, со страхом глядя на фактора. Да, я плакал перед этим человеком… я глядел на него со страхом!..

Что же произошло со мной со вчерашнего дня? Находился ли я все еще под влиянием средства, влитого в вино? Нет, мое оцепенение прошло, я чувствовал легкость в теле, мой рассудок был совершенно здоров. Что же касается силы воли и мужества, я сделался робким, размякшим, слабым и — почему бы не прибавить? — трусливым!.. Да, трусливым. Я, Гильхерн, сын Жоэля, начальника карнакского племени, робко осматривался вокруг себя, чувствовал, как сердце мое постепенно размягчается, как слезы подступают к глазам, в то время как раньше к моей голове приливали только кровь, гордость и гнев. Может быть, я такого рода превращением был обязан колдовству фактора?

Во всяком случае, я смутно понимал все и удивлялся. Я удивляюсь и теперь, что ни одна подробность из этого ужасного дня не изгладилась из моей памяти до сих пор.

Фактор, наблюдая за мной с видом победителя, обнажил меня до пояса, оставив на мне только одни панталоны, и так как я продолжал сидеть на своем ложе, он сказал мне:

— Встань…

Я поспешил повиноваться. Он вынул из кармана маленькое стальное зеркало и протянул его мне. Я взял.

— Посмотрись в зеркало, — сказал он.

Я посмотрел. Благодаря чародейству этого человека щеки мои блистали румянцем, цвет лица был ясен и свеж, как будто ужасные несчастья ни разу не касались ни меня, ни моей семьи. Но, увидев в зеркале в первый раз обритыми в знак рабства свое лицо и голову, я снова залился слезами, стараясь скрыть их от фактора из боязни рассердить его. Он положил зеркало в карман, взял со стола венок из буковых листьев и сказал мне:

— Наклони голову.

Я повиновался снова, и хозяин обвил мою голову венком. Затем он взял пергаментную дощечку, на которой крупными латинскими буквами было написано несколько строк, и при помощи двух шнурков, привязанных к моей шее, прикрепил этот ярлык на мою грудь. На мои плечи он накинул шерстяное покрывало и открыл тайную пружину, при помощи которой моя цепь прикреплялась к кольцу ложа. Этот конец цепи он затем прикрепит к железному кольцу, надетому на мою вторую ногу во время сна. Таким образом, хотя обе мои ноги и были скованы, а руки связаны на спине, я мог все-таки маленькими шагами подвигаться вперед.

По приказанию фактора, за которым я последовал, послушный и покорный, как собака, идущая за своим хозяином, я прошел с большим трудом из-за недостаточной длины моей цепи весь тот путь, который вел от моей темницы до сарая. В этом сарае я снова встретил тех пленников, среди которых я провел свою первую ночь. Выздоровление их не настолько продвинулось вперед, чтобы их можно было вывести на продажу. Но в сарае я нашел и тех пленников, головы которых, украшенные венками, были так же выбриты, как и моя, путем насилия или обмана, и груди которых были также увешаны ярлыками, а ноги и руки закованы в такие же тяжелые цепи. Под присмотром вооруженных сторожей они начали выходить через широко раскрытую дверь на ваннскую площадь, где должен был происходить торг. Все они показались мне угрюмыми, подавленными и покорными, как и я. Они опускали глаза, словно стыдились смотреть друг на друга. Среди них я узнал двух или трех людей из нашего племени. Один из них, проходя мимо меня, вполголоса сказал:

— Гильхерн, мы обриты, но волосы и ногти отрастут!

Галл разумел под этими словами, что рано или поздно наступит час мщения. Я понял это, но из чувства какой-то непреодолимой трусливости и страха перед фактором, который с утра охватил меня, я сделал вид, что не расслышал товарища.